РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Рудольф Котликов

Я ШАГАЮ ПО ГОРИЗОНТАМ МОЕЙ СМЕРТИ

26-11-2006 : редактор - Рафаэль Левчин

…проснись же, приятель,смотри, как проворно пожитки
из хижины жизни носильщик судьбы потащил…
ХАФИЗ

Низко сгибаясь, я бежал по шпалам, проползал под тёмными вагонами, стараясь не попадать в жёлтые глаза света.Тяжёлый топот погони стоял в моих ушах.Одной рукой придерживая прерывистое дыхание, другой я прижимал к вздымающейся груди мешочек с личными вещами – томиком Монтеня, оловянной кружкой и пустой мыльницей.Я вскочил на проходящий товарняк и упал на пол. Мелькали деревянные перроны пригородных станций, огоньки дач, пятна фонарей, обрывки женского смеха и звуки патефонных пластинок. На одном из полустанков паровоз запыхтел, зашипел и остановился. И снова топот погони, и снова я, крадучись, перебегал темные кусочки пространства и прятался в свалках. Когда резкие крики преследователей, вернее, преследовательниц, судя по их голосам, зазвучали совсем рядом, я бросился в кучу помоев и зарылся в ней. Но чутье этих ищеек не обмануть… я прятал глаза от слепящего луча фонаря и то и дело попадал лицом или руками в их жёсткие мундиры. Меня грубо поволокли куда-то. Скоро, однако, скрипнула дверь, и они втолкнули меня в тусклое помещение.Я оглянулся – ни окон, ни мебели. Они быстро раздели меня догола, отобрали мой мешочек с личными вещами и полностью обыскали меня. Тощими руками я пытался закрыть стыдные места, но это только усиливало их подозрения.
– Мужчин бы хоть позвали обыскивать! – выкрикнул я, исподлобья глядя на этих грубых милиционерш, – …да и не женское это дело!
– Нет мужчин, на войне они, – пояснила мне старшая, грузная, розовощёкая – видимо, офицерша. И не знаю, почему они решили, что я окажу сопротивление, повалили меня и били ремнями по голому и беззащитному телу. Для верности они еще немного потоптали меня сапогами и ушли. Прихватив с собой моё сознание. Не знаю, сколько я находился в обмороке, но, когда пришел в себя, увидел, что не на холодном полу всё же лежу, видно, сжалились, постелили из старого белья постельку и укрыли исподним.
Загремел замок, и мощный свет обрушился на меня, и обрушились на меня злые лица
милиционерш. Окружили меня, коленями в лицо упираясь:
– Поднимайся, судить тебя будем!
С трудом держась за их крепкие ноги, я поднялся и вышел на свет.
Раскинулась на косогоре деревенька, и дощатые её заборы крестили низкое рваное небо. А бревенчатые подслеповатые домики вырастали прямо из лепестков ромашек. Мирно мычали коровы, и, казалось, что в застойном этом воздухе не может витать зло и насилие. Невинными глазами осужденного я смотрел на молчаливую толпу женщин, усталых тяжёлым крестьянским трудом. Из-под серых домотканых платков выглядывали безразличные лица, и глаза их были вроде не здесь. Старшая милиционерша подошла близко, дыша мне в лицо свежей памятью о чёрном хлебе с молоком, и полные губы её змеились перед моими глазами. Она быстро говорила, обдавая меня сверкающими брызгами теплой слюны:
– Всё бегаешь, будто бегун… а с фронта зачем побёг?
– Не бежал, – тихо сказал я, – выгнали, отовсюду выгоняли, как пoмню, из яслей, из садика, из школы, из ремесленного… Тугой на мысль я, и стрелять не могу. Пощадите меня, тетеньки!
Усмехнулись женщины криво, и я выпил горькую чашу унижения: оплевали мне лицо все, кто не поленился, так что не видел я. А потом сквозь тонкую пленку полупрозрачной трудовой женской слюны, я разглядел, как главная револьвер с бедра своего крутого вытянула. Видел ещё, как зубы её в усмешке блеснули, будто солнышко за косогор скатилось, и видел, как две пульки свинцовые она подарила мне:
– Возьми, мужичок, ума-разума наберись..
Я взял их и блеск зубов её тоже, и улёгся в сырой траве отдохнуть перед дорогой.
Да не отдохнул. Какие-то подземные толчки бросали меня вперед и назад, но, наконец, я увидел в сумеречном свете извилистой дороги колонну демонстрантов. Спотыкаясь, я поравнялся с ними, выбрал красивого и поспешил с ними, держась за его ногу. Лисий его звали. Он был голый и очень красивый.
– Куда мы идём, Лисий? – спрашивал я его.
– Темно, – говорил он, глядя вперед. Дорога была сильно изъедена ржавчиной луж и скользкая слизью грязи. Горячие испарения медленно поднимались вверх. У края придорожной канавы лежала старуха, прикрыв жалкими лохмотьями тела свой скарб –дырявый мешок. Похоже, спала она, Лисий подошел осторожно и попробовал вытащить её пожитки, но она неожиданно вскочила.
– Нет!! – закричала она звонко.
– Куда тебе, – пробовал уговорить еёЛисий, – тяжёл он, не дойдёшь.
Старуха связала мешок жилами рук и снова затихла.
– Ну её, – махнул рукой Лисий. Где-то впереди запели, песню подхватили остальные, и вот уже нехитрая мелодия спаяла нас монолитно.
– Свет! Свет! – закричали в передних рядах. Лисий схватил мою руку:
– Слышишь, Митрофан, Береника ее звали, запомни!
И горячий его шепот начертал в моей памяти образ женщины, друга, невесты, сестры. Белый цвет травы в потоке дня oбжёг нас своей искрометной радостью. Мы прыгали в траву и обнимались на лету, а трава принимала нас легким ковром. Радость делала нас братьями и сестрами, и я видел, как Лисий обменивался со старухой губами.
"Доползла тоже", – думал я без злости. Травянистый белый лужок вывел нас на быструю речку, или то было море, только блики играли на воде в звёзды. Корабли, путаясь и сплетаясь тонкими мачтами, раскачивались у берега, а на песке лежали женщины, высокие бёдра к небесам вздымая. Золотые языки солнца лизали их тёмную, глубокую обнажённость. Цепляясь за сваленные бревна, мы переправились на тот берег и только вышли, отряхиваясь от воды, как Лисий уронил глаза в загорающих женщин и неожиданно забил руками, захлебнулся воздухом и упал. Жалко мне его стало, он был красив, как Дионис. Подошел я к женщинам. Они окружили меня, касаясь сосками грудей, и жар их дыхания обжигал меня. Я растерялся, заглянул в мысли и перевел их:
– Tам Лисий, он лежит.
– Лежит, – повторили женщины, теснее сплачиваясь вокруг меня. Донельзя напуганный, я посоветовался с памятью, не видел ли я их когда-то на крутом косогоре жизни. Беспокойство уже душило меня.
– Я мореход, – быстро заговорил я, – кормчий из Митилены…
Но захлебнулся словами, зажатый их животами, я уже сближался сам с собой, теснее, единым, плоским, и не сразу понял, что я переходил…
Долог ли был переход? Не знаю, но свежий и бодрый я бежал по раскаленной дороге, и топот погони был где-то далеко, за завесой пыли. Постепенно погоня приближалась. Нестройные отрывистые крики спугивали птиц в застывшем небе, и они падали на землю, словно падающие птицы. Силы покидали меня, они предательски прятались в моих следах, и когда я увидел полуразвалившуюся усыпальницу, я юркнул в тёмное отверстие. Оригинальные фрески на стене сначала привлекли мое любопытство, но нарастающий грохот погони вогнал меня в урну. Высокие тёмные урны по бокам каменного ложа, я даже успел заметить мумию. В урне было мягко и удобно, и я был как бы всосан этой мякотью. Но уголок, совсем маленький уголок глаза, я оставил над краем урны и видел, как в усыпальницу вбежал белоглазый нубиец, один из преследователей. Пот стекал с него извилистыми ручейками, и сам он был подобен землетрясению.Он внимательно огляделся вокруг и подошел к мумии.
– Нефертити! – закричал он, поражённый. Я же затрясся от восторга: кто бы поверил, где я был. Между тем нубиец бросился к крайней урне (хорошо, не к моей!) и начал жадно пожирать содержимое. Раздался крик, должно быть, сама Нефертити закричала от боли – внутренности её были бережно собраны в урны. Как камень, пущенный из пращи, нубиец бросился к выходу и исчез. Должно быть, вечерело, тонкие полоски света таяли на орнаменте стены. Я ждал ночи, шум погони, наконец, затих, и я попытался выбраться из урны. Но не смог. Делал жалкие попытки, но, втянутый в гущу урны, оказался бессилен.
– В погоне ли я, или погоня во мне? Всегда погоня, всегда охота, в жизни нашей погонной или охотной мы всегда жертвы, даже когда думаем, что мы охотники, – эти мысли я повторял вслух и мысленно писал их в наступившей темноте. Не знаю, сколько прошло времени и сколько стадий пробега, не считал я, только Нефертити губами зашевелила. Не слышал я и опять не считал страницы времени. Свет слился с ночью в стремительном движении, и услышал я голос царицы:
– Всё-то ты бегаешь, будто бегун… – и в глазах моих поплыли косогоры и потоптанные погонями ромашки…
Пока я пытался выпрямить их лепестки, две длинные тени тяжело опустились на меня. Опрокинул голову и двух рыцарей узрел. Были они на одно лицо, и лицо это было мне знакомо. Высокие и красивые, они грубо схватили меня, связали веревкой и потащили за собой. Привычное чувство пути. Гостеприимно раскинулся ковёр дороги, но не хотел я пользоваться этим веревочным гостеприимством. Вдали, на косогоре, показался монастырь, острыми крышами царапая небо. Старик в чёрном капюшоне с пергаментным жёлтым лицом зазвенел ключами. В конце длинного перехода он передал меня с рук на руки настоятельнице.
– Возьми, Гросвита, – прозвучал его скрипучий надтреснутый голос, – и пусть Азраил его своими крылами накроет…
Гросвита, монахиня с певучим овалом лица и чёткой линией губ… я украдкой смотрел в провалы её глаз, такой волнующей показалась она мне. Но звон засовов, как уходящий звон колокола. В маленькой келье холодного камня я бросился на жёсткое ложе и закрыл глаза. Святые со стен слёзно смотрели на меня. Не хотел я мыслей, а они стучались и толпились в безмолвии стен, и даже проникли в переднюю моего сознания. Собрал волю и отвёрг время.
Тихий шерох вырвал меня из безвременья. Я подкрался к двери. В узкой шели-глазнице сверкал глаз. Я покрыл его пересохшими губами и с силой втянул в себя. Протяжный стон раздался за дверью. Недолго ждал я. Заскрипели засовы – и те же рыцари с одним знакомым лицом:
– Поднимайся, судить тебя будем!
Так и не помню, был суд или не был; знаю, было время, а оно и есть суд. Была погоня, и меня поймали.
Вели меня по дремотным улицам востока. Сквозь ажур тонких решеток виднелись букеты бархатных глаз. На площади меня ждал палач в алых шальварах, с волосатой грудью. Всего несколько любопытных лениво стояли у помоста, видимо, привыкшие к частым спектаклям. Пока я смотрел на завитки чёрных волос на груди моего палача, он быстро и умело разобрал меня и взял мою душу.
Душа моя, однако, как воздушный невесомый змей, стремительно взвилась, и я воочию увидел гурий, о которых наслышан был сызмальства. Несказанно обрадовался я румяным их лицам и откровенным формам, но только пальцем дотрагивался, как они распадались на части. Пробовал было собрать, да не получалось. Слонялся я без дела, да безделье тоже распадалось. Тогда я уговорил дев этих райских погоню за мной устроить, привычную, родную погоню.
Не распалась погоня, поймали меня и втолкнули куда-то в тёмное. Дверь в обратно не смог найти, и мне показалось, что я сам начинаю распадаться на части, теряться. Только совсем малая часть осталась от меня, когда я ворвался в свет, и грубый голос сказал:
– Поднимайся, судить тебя будем.
Я вышел на свет.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney