СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВСергей Круглов
10-11-2021
МАРТ-ЗАЯЦ
Из книги "Тезоименитство":
АНТАРКТИДА
Каждую весну, когда пингвины, чревно курлыкая своё вечное, нежное, вперевалочку по льду набирая скорость, срываются один за другим ввысь, делают прощальный круг, собираются в клин и летят на родину, - я провожаю их туда, в лазоревые полярные небеса, с отчаянным, смертным плачем: я-то, я почему не лечу?
Потому что такой, такой увидел я тебя когда-то впервые, жизнь-антарктида, что приник к тебе всем огромным воспалённым влажным парным распахнутым сердцем, - толком-то и не поцеловал!.. только лизнул жадно – а примёрз сразу и накрепко.
Я медленно умираю, пребывая так, вмороженным в тебя. А рвануться – боюсь боли, боюсь, ещё её не изведав. И нет никого тёплого вокруг, кто втиснулся бы и лёг собой прямо на намёрзшую ледяную корку сукровицы аккурат между сердцем и жизнью, нет никого, кто помог бы мне оттаяться на свободу, потому что эти пингвины, все эти живые тёплые пингвины, они всегда, всегда улетают – и не возвращаются.
ТАБОР
(Из Алоизиуса Бертрана)
-Эй, путник! Ты идёшь нам навстречу, - мы не видим твоего лица впотьмах, - скажи нам дорогу: как нам пройти эту степь и эту ночь насквозь?
-Дорога всегда под вами; держите всё прямо да прямо. Не сворачивайте только вон в ту сторону, - видите огни? Это племя Вечных Детей – взрослым там не место; племя смуглых, жестоких и нежных, измученных безвыходным сладострастьем, жжёт свои костры, пасёт своих адских двуглавых осьминогих гнедых (ох не траву рвут они волчьими своими клыками!..), поёт тягучие древние песни, полные лунных чар, - сама луна у них как старинный нобль с остриженным львом, и притом фальшивой чеканки! Их мужчины-недомерки, с чёрными трубками в густых смоляных бородах, куют и куют кровавое серебро, слышите звон? А женщины их – маленькие , острые, вьющиеся как юла, пьющие сердца, вы их не тут-то и различите в густых травах, в песне ковыля, в пьяной полыни – варят зелье, мешают цыганистый калий в пряное багровое вино. Лучше уж вам продрогнуть в степи, дожидаясь солнца, того, что солнца светлей, чем греться у этих костров!
Спаси тебя Бог, добрый путник! и вот он ушёл, а мы с тобой всё стоим да стоим, вглядываемся в ночь, в стожары таборных огней, слушаем обвальные скрипки цикад, и всё медлим, всё не продолжаем путь.
БАРДО
«Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся…»
(Н.Гоголь, «Завещание»)
Бродя по улицам Рима, в полдень, бледная, длинноносая, унылая по-северному душа! внезапно словно проходишь сквозь некую завесу, пелену, морок, - вспышки, боль, перисприт трещит по швам, - и вот уже летишь по ту сторону завесы хриплою серою чайкой, блуждающим духом в бескрайних сверкающих бардо, где остановка полёта означает абсолютную смерть и вечный распад, летишь над пеннокипящим морем, океаном иллюзий, клюв жаден, острая рыбная вонь. Как имя твоё, душа? единственное, тебе одной данное, имя!.. о серая чайка, не принявшая света! что ловишь ты в грязной пене волн – мёртвых раздутых мерцающих рыб, мёртвые души? Вечно тебе лететь пустым океаном, Городом Без Жильцов! вечно петь свою поэму. Чёрное солнце садится в пену и дальний дым; проглоченные души утяжеляют полёт, сковывают ленью мах крыл; и вот – то ли Зелёная Богиня с Югозапада – Ловец Чаек – встаёт из океанических бездн, то ли в руке её череп, переполненный кровью, - душенька Марья Петровна, страсть моя! Маничка, горе, горе мне! – ты ли это? не бойся, прожорливая чайка! для тебя ли сети птицелова? не бойся, иди навстречу, бесстрастно радуйся, обними, будь спокоен, не дрогни, поцелуй – убей! Не слышит; на бреющем в ужасе влетает обратно, в тот же морок, унося с собою зоб склёванных душ; снова – Рим, крики мальчишек, запах камня и нечистот, звон колоколов, месса апреля, сочная ругань водителя фиакра – «привёл чорт идти посередь улицы!» - дальше, дальше, лишь бы не опамятоваться, лишь бы, словно пухлый первый том, не оседала пена, не кончалась молодость: поэма о сне во сне.
МЫШИ ПОЮТ
Мыши на соломенном дальнем хуторе близ Диканьки, в тёплых извивах нор, в чёрной пышной земле, не спят, не дышат: совы сгущаются перед рассветом; тень нашла на плетень.
Роскошная знойная ночь, бела ты и смоляна, прекрасна, как мёртвая дочка сотника!
Просто о дочке сотника в разных книгах с тобой мы читали: в твоей, Хома, книге - ночь так никогда и не кончилась; в моей – оживило её наступившее Утро, по вере отца её.
Мыши в земле не спят, тихо в норах поют, и совам не слышно: «О, отцы! Если не веруете, то как оживут умершие ваши дети, нагидочки ваши, ясочки, перепелички!»
КАША
Зёрна жили да были себе на кухне, в одном тесном общем мешке. Но вот сильные мира сего уехали на бал, блаженные мира сего остались на кухне. И Золушка, измождённое работой дитя, исполняет мачехино повеленье, слепо, пальцами, перебирает крупу: рис - налево, гречка - направо; скоро мачеха придёт, проверит работу, криво ухмыльнётся и - одним взмахом сметёт всё в общий котёл, кипеть в каше.
САД АДА
Нет ада кроме ада, и тоска по прошлому - сокровенный сад его.Мир есть человек: он инфантилен, слезя и стеня вспоминает детство-отрочество-юность, отрихтованные мнемоническими фотошопными пассами, окрашенные в голубоватый, розоватый и жидкую позолоту; входит в своё , на ощупь находит таки полуприколоченную доску в заборе вокруг заповедного садика ("о эта изумрудная зелень, златые пятна, песок, бадминтон, запах и вкус, лакрица , поллюции, небушко!...божия коровка, леди-птица!..."), со скрипом поворачивает её на ржавой оси гвоздя и, озираясь, не покажется ли сторож с огненным мечом, втискивается внутрь, во ад, и спускается всё глубже петлистыми тропками ,запущенными кущами , развалинами статуй, воспалённо хихикая, всхлипывая и бормоча под нос: "Меня тут встретит огнегривый лев и синий вол, исполненный очей...", и кто там подпевает вдали, в постепенно сгущающейся сырой тьме, атональным бэк-вокалом.
"...И песок скрипел под её босыми ногами..."
Сколько ушедших и потерявшихся в этом аду, сколько.
ИРОНИЯ СУДЬБЫ, ИЛИ С ЛЁГКИМ ПАРОМ
Кнопка щёлкнула, и экран погас. "Вот видишь, - сказали из черноты, - что такое рай: просто не твоя комната в аду, в которую попал по ошибке".
"Рай - не что, а кто. Не комната, а жилец", - подумал я, но вслух не сказал: свиньи уже придвинулись, предвкушая бисер, обнюхивали с той стороны загон экрана; глазки умно светились, жадная слюна на жралах медленно сгустилась, собралась капать.
ВЫСПАТЬСЯ
Что-то в темноте грохнулось и долго звенело. Они проснулись, кто-то хрипло выматерился, нашарил у кровати тапок и слепо, зло швырнул в сторону звука, кто-то простонал и повернулся на другой бок, кто-то засунул голову под подушку. Скрип, скрип, вот снова бесконечное неусыпаемое движение там, в темноте: это соль потеряла силу и ищет её в мировой ночи, всю ночь. Никто не покинет постели, не зажжёт свет, не поможет искать: в конце концов, это её проблемы. А нам рано вставать (никто из спящих уже не помнит, что утро так никогда и не наступает).
КАФЕДРА
Кафедра. Полуденная библиотека. Пятнистый июньский свет. Липкий сон, таблицы, сочленения книг; о бедная паническая, нежная, хищная память – что ты: субстрат или акцидент!..
Бог и дьявол ведут беседу в пыльных солнечных коридорах университета, подобны профессорам, один из коих рассеянно-неряшлив и худ, гениален, другой тих, носовые платки себе вышивает сам, имеет кота, тапочки, геморрой; беседа отвлечённая, некто вертит пуговицу собеседника, задача: вежливо протиснуться между ними, ибо там, впереди – машут, ждут; солнце, лето, предпоследний экзамен.
КОНЕЦ СЕАНСА
Последняя гримаса цивилизации, которую мы увидим на чёрно-белом экране – безобразная нежная извиняющаяся улыбка Бориса Карлоффа. Титров не будет: вырвутся на волю трясущиеся косые серые кресты, треугольники, цифры в агонизирующем порядке, обрывы, размывы, корпускулы поплыва плавкой плёнки; чувствуешь печево? Попкорну подобны, трещат, набухают жаром, раскрываются, лопаясь горелой розой,
навстречу, вот, приближающемуся - судимые наши нутра! И в спёртый нуар кинозала врывается яростный, пожирающий, перерождающий цвет. Без паники, зрители сумерек! Вперёд, к выходу! (Контролёр обещал нам, что спасёмся, но как бы из огня, если сумеем сохранить среди пылающих, рушащихся портьер, стен входные билеты).
БУДЕМ БЛАЖЕННЫ
... и особенно здесь и теперь, среди этого хлада. Не далее как, помните, Пушкин, недальновидный маг узконационального масштаба, животномесмерический адепт, с ироническою слепотою безверья, соразмерной живейшей вере, не мог не увидеть: мы для наших покойников – тоже покойники, ревенанты, выходцы, аборигены ужасных потусторонних сфер; и, иллюстрируя первым попавшимся: графиня из гроба отважно и понимающе усмехается Германну. И сквозь глухую всю в огнях и музы́ках, русскую зимнюю ночь над нами продолжает простирать траченые крыла наш дух – скорбный демон несоответствий, и незначительный пиит, зачарованный пневматограф, строчит письмена, которых ему потом не прочесть и в посиненных потугах; но кровавые глаголы и деепричастия, вселяющие в нас такую безысходность, есть только плод орфографической неграмотности посредника, – неужель не слышно вам сквозь корявые закавыки весть, благую в своей простоте! – и окаянный морозный демон своей окаянностью, сам того не зная, предстательствует за всех.
А поэтому – будем радостны. Будем тверды и просты, и будем молиться, именно здесь и сейчас, – ибо блажен демон, блажен Пушкин, блажен безумный Германн, блажен бесприютный перисприт в ледяных территориях ада; блаженны убивающие по незнанию и предающие по чрезмерности знанья; блаженны все безбожные пииты и все играющие в кости шахматными фигурами; блаженны блюдущие принципы формы и купающие персты в требухе забитого красного зверя, в голубой сентябрьский божий полдень, в кровавых кустах тальника и рябины, в гомоне и содоме лова. Блаженны все страшные грешники! ибо они те счастливцы, для кого Пришествие Спасителя – впереди, огромно и волнительно, как всякое назначенное на поздний час свиданье; и – так уж и быть – блаженны и вы, святая графиня, идущая со свиданья под утро, рассеянно щиплющая лепестки из подаренного букета, забывшая о времени и пространстве в русском своём, литературном гробу.
КРЫСЫ
Зачем ранняя смерть обломила перо твое, Маргарита, зачем прервалась вязь новелл!.. Десять рассказчиков в десять дней выдают по банальной и страстной исторьи, и слой за слоем – через патоку и мышьяк, через моралите; это слоёный пирог Европа, древний слоёный пирог Европа, или, если угодно, собор, или наслоения сфер и лимбов: дурной, незабываемый, единственно сладкий вкус Творца, творения коего грешат поверхностным психологизмом. Черта непогрешимости, традиция, веер ересей, жесты отречения, паники, острого горя, сходные с визионерскими экстазами. Книга новелл как слоеный пирог, о Любви и Добродетели, или как символ. Ещё один символ европейского мифа мне приходит на ум: крысы, без которых обошёлся редкий сочинитель по сю сторону Пиренеев; итак, слоёный пирог: небеса, акации старого сада, я на скамье за чтением Гептамерона, трава подо мною, под травою – вековые этажи крысиных лабиринтов. Я читал вчера в полдень, весь в солнечных пятнах, я грыз ногти – о, как жестоко; о Добродетель, побивающая любовь с высоты светозарным камнем, о Любовь, упрямо колдующая снизу, насылающая на врага крысиные сновиденья! – и случайно заснул над семидесятой страницей, на жёлтом развороте, а привлечённые тишиной крысы вышли в солнечный сад, нюхали любопытно, и – о горе! – захлопнули кожаные обложки; и я пропал, сплющился между ними! и вот плачу здесь плоской фигуркой на заставке, влюблённым рисованным Амадуром пред добродетельною Флоридой; между жёлтых бумажных полей ссохлось моё сердце, кровь и лимфу впитали толщи страниц; так надсмеялся над прилежным чтецом колдовской усатый народец из подземелий сада! И вот, вся-то любовь моя и добродетель ныне – две крысы в алтаре собора, в толще засохшего пирога, малы и проворны; любовь – чёрная, длиннохвостая, ловкая и сентиментальная, чей профиль гравюрен, и неизменна чума на загривке, а добродетель – серый тяжелый пасюк, в ветвях неловкий, утюжащий короткохвосто благочестие подвалов и келий, зовущий в победный бой свои подобные волнам парцеллы; битва и визг, вращается чёрно-серый клубок, разваливается алтарь, пирог выеден до корки, рушится и пылает собор на жёлтой странице неоконченной – увы! – книги новелл, на скамье в саду, разрываемом полднем на пятна, среди ажурных, источённых ходами, времён старой Европы.
БЛОНДИ
Красные веки, редкие белесые реснички, брызги канувших вёсен расплылись в пигментные пятна, почти бесцветные под тоненькой, вытертой кожурой щёк.
- Я ничего этого не знаю. Я просто приходила и кормила его собаку. Я видела его только по вечерам, когда он садился в кресло, включал торшер, брал в руку - исхудавшая, все вены видны - свой стакан с сельдереевым соком, и закрывал глаза. Ко мне он всегда был так добр. Я просто выходила, стараясь не шуметь, притворяя дверь.
И она заплакала, меленько затряслась, уткнув полное морщинистое лицо в мятый фартук.
Овчарка же Блонди, имевшая много чего сказать, не сказала ничего: самым красноречивым свидетелям Бог чаще всего заграждает уста.
СТАКАНЧИКИ
В аэропорту, дожидаясь багажа, отхожу выпить кофе. На стойке - длинная стопка бумажных одноразовых стаканчиков, вложенных один в другой; вынимают по одному, аппарат выплёвывает в них горячий кофе.
Думаю о том, что тиражированные вещи утрачивают свою вещность,
теряют тварное первородство; попавшему к ним в зависимость человеку не хватает электричества удержать их в тактильной памяти; бедняжки стаканчики, принцессы. проклятые злыми феями, как вы деспотичны и жалки! Как неуютно вам на троне человеческого века, на который вас возвели обманом! Как одиноки ваши отреченные полночи! Касаясь губами стаканчика, делаю безразличный вид, величественно пирую на придорожном камне, как бомж-король из трагедии Шекспира.
SMOOTH
наш с вами мир так приспособлен быть гладким скользким однородным смягчённым
мы изобрели для своего обихода множество этих маленьких предметов еле видимых но хорошо подогнанных друг к другу четыре миллиарда шарикоподшипниковых наносистем неслышно двигающихся туда-обратно
в резервуаре искусственного вазелина (медленно с ласковым всхлюпом
высосано из вен планеты и переработано восемь биллионов тонн нефтепродуктов) поршни лоснящиеся от слизи не производящие даже впечатления силы (сила – трения тяжести весомости конечности –
мягко отменена) мусс наших цикличных потребностей части всеединого смазочного механизма
не за что зацепиться
поэтому увы оргазма не будет но зато не будет и зачатия: в этой всеперерабатывающей утробе рождение запрещено
БУКА
"Чулан, – ответил Харпер. – Я вешаю там плащ и ставлю калоши".
"Откройте. Я хочу посмотреть".
(Стивен Кинг)
Изыскав для препровожденья времени бесполезное, но важное заделье, как то: с нежной внимательностью охотясь на крыс, а равно участвуя в весёлой соколиной ловитве, спуская горячего дербника в полынные поля, где землеройки кажут из нор одутловатые загадочные мордочки Джоконд, рыдая в судорогах первых любовей по заледенелым скамьям ноябрьских парков, плетя угарные макраме мармеладных и плюшевых канцон во имя, скрупулируя над составленьями Бестиариев, точа слюну над последним штрихом в описанье милых повадок Тигруса, Аспида, Василиска, смарагдового Единорога, выращивая пион и сжигая город, но всё-таки чаще – с дружелюбием в протянутой навстречу разверстой и тёплой ладони охотясь на крыс ночью, со свечой и кочергой, подбираясь по слуху на скрип, на полуявный цокот в недрах чулана, – о ловец! познавая загадку женщины, шаг за шагом, не забудь исходной позиции, именно той, что загадки нет; о нет, не загадка – некоторый безусловный закон, аксиома геометра-маниака, строящего чертёж бритвой по телу божества, бездна, безднейшая бездн, открывающаяся вокруг во всем, о ловец, адепт, беглец, горделивец! в любом твоем дитяти открывается женщина: в дочери, в полнощном стихотворении, в кошке, посаженном дереве, чулане, очищенном от крыс, но из которого среди ночи, вдруг, неумолимо, о, безнадежно! ("Папа, папа! что там? что там выставило как бы рога?" – "Спи, спокойся, родная моя; то всего только Бука; спи же, спи, наконец".)
Помнишь, как сразу вчера выпал снег? я читал в постели весь день, в мраморном тихом свете, и не мог и помыслить, что полчаса назад наш сад за окном был чёрен и пуст, однозначен, как рай меннонита; я расплетал вдохновенную казуистику еретической при, и ровно и приветливо желтели страницы; а ты – ты дремала в кресле, балансируя на грани сна, сорочьими пальцами держась за чашку с малиновым чаем, как за некий тайный гарант, как акробат за свой шест, и чай понемногу капал тебе на подол; наступило то время пополудни, когда на минуту душа оглядывается через плечо (а снег всё шёл и шёл), – и я окликнул тебя по имени. Тогда-то я всё и увидел, родная моя, безднейшая, и понял всё, когда ты начала разворот головы, и скрип шеи был похож на, о, конечно же! на (а снежный свет, беззвучно воя, заметался по комнате и, дрожа, сбился в ком у двери), – я уже знал, кого я увижу, когда ты повернёшься ко мне, и моя загадка с подлой стремительностью понеслась к разгадке, с абсолютным, обречённым знанием ночного кошмара, посреди которого дверь чулана вдруг начинает, скрипя, отворяться.
БЫТЬ ЗАКОЛДОВАННЫМ МАЛЬЧИКОМ
Забудем, моя дорогая про звезды, слезящие взор,
И белыми птицами канем в качающий волны простор.
(У.Б. Йитс, пер. Г. Кружкова)
Быть Нильсом Хольгерссоном – проще простого: он не мог прочесть и страницы воскресной проповеди из четырнадцати с половиной страниц, а ты прочёл проповедей четырнадцать с половиной томов;
он не мог иметь дела с домовым, а ты смело имеешь дело с нарисованным (чем? – смотря по тому, чёрно-белый или цветной у тебя телевизор) гномом, который тирлимбомбом идёт купаться, как и ты;
он увёл чёрных крыс разве что на несколько миль от замка Глиммингехус, а ты смело шёл и всё идёшь и идёшь по воде;
он не мог с первого раза выговорить «уважаемая Акка с Кебнекайсе», а ты запросто и развязно крикнул птице, да так, что пожилые почтенные блохи заметались средь перьев : «Эй ты, Акка Кнебекайсе!»;
он познал основы металлургии только тогда, когда его придавил медведь возле железоделательного завода в Бергслагене, показывая плавку по способу Бессемера и невыносимо несказуемое чудо прокатного цеха, а ты с пелёнок давал и чугуна и стали на душу населения втройне;
он подпилил три миллиметра проволоки, чтобы спасти Горго, а ты сам – Горго, парящий гордо над буртами колючки;
но нет, - при всей этой простоте, которую, в пику Бертилу Любеку, ярко и анилиново нарисовал Эрик Булатов, никогда ты не станешь Нильсом Хольгерссоном, не выпадешь ты, как он, на пропитанный солнечным хюгге родимый двор нимбом белых небесных перьев, не закричишь в ликованьи: «Отец! Матушка! Я снова большой, я снова человек!», - никогда! ведь отродясь не было у тебя ни отца, ни матушки, ведь он появился на свет, на этот такой, казалось бы, одинаковый для всех белый свет, летом на юге провинции Сконе, а ты – в ноябре в посёлке городского типа Промышленный, городской округ Воркута.
ЧУЁМБА
ЗОЖ назидательно говорит: иди возьми скандинавские палки, включись в ходьбу, выведи из себя последствия твоей гиподинамии, пьянки, обжорства
и прочих грехов; покаяние назидательно говорит: не шевелись, предельно откройся, обложи себя грязью, страдай и принеси Богу все эти начатки, по делом своим, и прочие грехи. Кого слушать? Мальчик уткнулся в угол, смотрит в точку, там у него тайный друг: Чуёмба. Чуёмбу никто не видит. Чуёмбу никто не убьёт. Чуёмба - единственный, кто на стороне мальчика. Чуёмба говорит: "Смотри, эти волоконца пыли так похожи на кролика. Или на змейку". "Или на всадника?" - с надеждой говорит мальчик.
"Или на всадника", - милосердно соглашается Чуёмба.
МЫ ТОЛЬКО ХОТЕЛИ ПОСМОТРЕТЬ НА ЛЁД
Защити нас, Дева Гваделупская! Мы так натерпелись, пока перетащили сюда Макондо. Столько лет - сорок без одного – мы делали и делали это по бёдра в сырой чаще москитов, и наши мёртвые игуаны работали за четверых. Теперь сюда приедут богатые американские туристы; карррго, прокричат попугаи, каррго! Небо треснет, и жёлтый, густой прольется ливень; а мы, Дева, нарисуем тебе ретабло.
МАРТ – ЗАЯЦ
Не мартовский заяц, и не о нём речь – сам по себе март есть заяц, лопочущий пророчески, но бессвязно, в визгливый захлёб, несущийся вдоль мёрзлых навозных меж, синим – в алых тальниках, в механическом, чародейском тонком молоке новой луны, и пар его неуловимого дыханья ноздреват, прян, как молодой мерзлый сыр, благоухающий молодою перламутровой промежностью, запревшей в меховых одеждах зимы и выставленной на льдистый, пьянящий воздух; псы мои лают, охота дика, я стелюсь заячьими петлями вслед, берилловые пули я посылаю в проворную тень, пули высокой прозы и слёз, и силки неожиданных аллюзий ставлю я на прогалинах литературной весны, – тщетно! он быстро; он сер, как дым нашей с тобою жизни, муза, далёкий друг; он кос и нанизывает пространства на свой угловатый скок; вчера он был самкой, а ныне – самец; вон он уже – там на луне, у корней вечного дерева взбивает топлёное буддийское молоко; я так и не увижу этой ночью, как он меняет цвет своей шерсти, как пляшет среди обглоданной поросли метаморфоз; псы мои скулят, воют утробно, жалобно; я заворачиваю охоту. Завтра я напишу письмо своему другу в далёкий северный край и поздравляю его с мёрзлым, грязным, дымным, благоуханным, как уместная диереза в лунном тексте, мартом, – а он ответит мне, что в его государстве церковь выпустила новый эдикт, дабы поселяне, особливо дети мужеска пола и склонные к сомнамбулизму, остерегались беседовать в полях и на дорогах с поэтами, девами и сгорбленными старушками, чьи волосы серебряны, как колкий тающий снег, ибо последние – все как на подбор нечистого толка и имеют обыкновенье обращаться в зайца на глазах онемевших очевидцев, тем паче если пар над землёй струист, и луна – словно сыр.
РУСЬ
Так вот вдруг среди ночи очнёшься – и плачешь: шорох души, рябиновая осенняя тьма за окном, ни собака не взлает, и кто-то – тутошний, бытующий, неизгонимый – тихо есть там, в палисаднике, и скребётся в стекло... Это русь пришла: хочет ли войти, принесла ли тягучую весть, – молчит, нет у ней речи: каплет вода с волос её, пахнет далью, осенней тиной.
Что, что там? немотствует: наш русский, православный упырь – это не европейский вампир вам, не граф какой, не кровь: крови-то и не надо. Наш пахнет землей и совестью; сырой он, Божий.
Чур, чур, спать надо... О светлые силы, о как долго ещё до утра, о как за окном там сыро и неотвязно! о родина, родина, где же ты, родина, и сколько мне ждать ещё здесь, в темноте.
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
Поддержать проект:
Юmoney | Тбанк