СООБЩЕСТВО

СПИСОК АВТОРОВ

Сергей Круглов

Колечко

10-11-2021

ПЛАСТМАССА

   Вопреки прогнозам пессимистов, человечество таки опомнилось и взялось за ум: не дожидаясь третьей мировой, воскликнуло слёзным хором: «Мир и безопасность!», и следующим за разоружением спасительным шагом спасло экологию. Чем же? именно: уничтожило всю эту пластмассу, удушавшую мир.
   «Уничтожить» - троп, само собой; пластмасса, то есть масса элементов сотворенного Богом мира, изнасилованных, расчлененных и перверсионным образом вновь соятых, в принципе, как известно, неуничтожима. (Поэт бы сказал: «Не сгореть ей и в огне Суднаго Дня!» - сказал бы, да язык короток, ведь, к счастью, человечество в деле экологической чистки планеты от перверсий догадалось начать именно с поэтов).
   Ум у человечества догадлив, на всякое благоразумие повадлив: всю пластмассу свезли в Алашанскую Гоби, там ее расплавили, а получившуюся массу залили в низменность посреди песков Бадан-Жарана. Образовалось недвижное рукотворное море пластмассы, море застывшей памяти о непотребной самоубийственной   истории человеческой, отливающее на солнце всеми цветами тухлой радуги. Подростки устроили там стадион. Вот и ты, мальчик, вздев на ноги экологически чистые деревянные роликовые коньки, а на лице свое – респиратор (сколько десятилетий прошло, а вонь так до конца и не выветрилась), мчась стрижом по ровной глади безволвного этого моря, можешь, если вглядишься, видеть в толще его диковинных гадов, имже несть числа: мириады недорасплавленных пластиковых тар из-под сильногазированных нереализовавшихся надежд; миллионы имплантов сердечных мышц, сизоватых и голубых; сотни тысяч псевдожемчужных зубов «мидл-класс»; толстые полые колесики от игрушечных вездеходиков, чья краснь на выпуклостях выбелена дорозова; там и сям – пухлявые куклячьи пясти, провисшие из получерепов на стрекальцах глазные яблочки, дутые целлулоидные губки, пузырьками – всписки «ма – ма» , не доплывшие до бурлящей огнем поверхности, застрявшие посредине ; гудроновый мягкий винил пластинок, серебристая чешуя сд-дисков, разнобой яростных, страстных, ликующих, морализующих, ерничающих,богохульствующих, молящих,   убаюкивающих голосов, сочетания нот, длиннот, код, пауз, каденций, дис- и ассонансов,   кимвалов и тимпанов, псалтирей и гуслей, опьяняюще   скрипящего, гудящего, звяцающего звукомесла ; предметы культа во множестве, от штампованных позлащенных киотиков серийных иконок и вручных напутственных погребальных крестиков до больших, вполокоёма, горельефов на темы священной истории, коих нацеретелили целенаправленно, во благоукрашение массивных храмов погрязших в небытие империй; шарики от пинг-понга, уловленные в обрывки тугих ракеточных сетей, строчочки от иссосанных сладостно диатезных    чупачупсов, колпачки шариковых ручек со следами медитативных ученических угрызений, полые трубчатые кости потерпевших крушения летательных аппаратов, кладбищенские букеты из роз и омелы, венки из вековечной хвои, оплетка заобесточивших и угасших задолго до этой гибели проводов, - все падшие греховные отреченные формы и соцветия, ракурсы впаянности, закупоренные вопли , подробности вне контекста, кунсткамера назиданий потомкам под открытым безжалостным небом.
   Раз в году, в День Примирения и Согласия, человечество съезжается на берега пластмассового мертвого моря, чтобы провести здесь благодарственный митинг, - всё спасшееся и воскресшее к новой жизни   человечество, все шестеро.


КОЛЕЧКО

   Мальчик и девочка повенчались поздним летом, сидя под мостом, на берегу небольшой медленной зеленоватой реки, делящей городишко надвое, на одном берегу – заросли тополей и ивы, маленькие кострища, пикничий обыденный мусор, над головой гулко вибрирует, когда едут машины; на другом – из-за крыш домов и труб котельной виден купол старинного православного храма. Мальчик с девочкой, конечно, туда не пошли – не были уверены, что их пустили бы в храм с пивом; поэтому они сидели на противоположном от храма берегу и повенчались по-другому: он, как умел, сказал ей о своей любви и надел на мизинец – на другие пальцы бы не налезло – алюминиевое блестящее колечко от пивной баночки; и в этом колечке, безусловно, было его пятнадцатилетнее сердце. А через несколько минут они поссорились, она вскочила, зло растоптала бычок и ушла навсегда. А сердце-колечко? – она швырнула его в воду, и оно утонуло, блеснуло мусорной чешуйкой и исчезло, - не вмиг, конечно: этот пивной алюминий несерьезен и почти невесом, куда легче плотной бурой грязной воды непроточной реки (оно было взвешено на весах и найдено очень легким, сказали бы мы, но, к счастью, удержались и не сказали). Мальчик, надо сказать, после, когда успокоился и вытер злые свои матерные неуклюжие слезы, поискал колечко, - так просто, сам не зная зачем, - но, понятно, не нашел.
   А потом, своим чередом, пришла зима, ветры пригнали в городишко задержавшийся где-то декабрь, тот покряхтел, вздохнул – и подул на серую землю, прикрытую белесым коротковатым снегом, на голые венозные тополя, на реку – своим морозом; и река, какова бы уж она там ни была, превратилась таки в лед. Где декабрь – там и Новый год скоро: об этом оповестило мир пение пил, зазундевшее на главной площади городишки – там испокон веку сооружали общественную елку. Лихие художники – да-да, об эту пору главный атрибут безработных городских художников вовсе не краски и кисти, как мог бы кто-то подумать, а электрические пилы и наточенные из лопат тесала, – воспряли духом, подсчитали заработки, обещанные им бургомистром за устроение ежесезонной потехи, спустились к реке, нарезали из ее льда кубов и параллелепипедов, приволокли все это на площадь и стали сооружать ледяной городок. Принесло туда и мальчика; даром что праздник был еще не завтра, и работы закончены не были, - лихая детвора стайками слеталась туда каждый морозный вечер, кричать, бегать, влезать на зеленоватые кубы с вкрапинами мочевинножолтого, серого, красного этого, красного, скатываться вниз с единственной устроенной уже и даже политой водой для гладкости горки (кто помельче, те на ледянках, кусках картона, на собственном – горе вам, о бедные многотерпеливые мамы! – заду, а кто постарше – на своих двоих подошвах, руки пренебрежительно в карманах тесных джинсов, во время скольжения – резко балансируя туда и сюда   в попытке сохранить равновесие, подобно складчатым, неловко-грациозным, стально-вихлястым биллиджинам). Мальчик прокатился пару раз и подошел к единственному законченному ваятелями монументу – огромной рельефной надписи : «С НОВЫМ 2010 ГОДОМ !», сложенной из спаянных ледяным цементом кубов. И там, именно в самой толще цифры, он, прижав к грязной холодной глади нос, увидел свое вмерзшее колечко, – цифры, обозначающей совсем недалекое и такое таинственное будущее; а огни рекламы на площади так преломлялись во льду, что мальчику казалось: маленькое серебристое сердце пульсирует, плывет, движется в это неотменимое, непредсказуемое будущее, с головокружительной скоростью двадцати четырех часов в сутки, ста двадцати ударов в минуту.

ТОЛЬКО ЧТО : ЩУЧЬЕ

   Эка приятно, изо всех рыб, щуку потрошить. Тело упругое, соразмерное, в руке держишь садко, как финку (размер если щуки невелик); чешуя аккуратная, неброская, без наворотов, ношеная, но крепкая, ухоженная, как кольчуга седоусого ярла, все в ней к месту прилажено, чтоб в бою держала удар, в походе не натирала, чистится с тугим хрупом, не валится бессильными лепестками, как например блесые   крупные   чешуины   жирного того же карася-идеалиста, упорствует под ножом. Про пасть не говорю: цопкий инструмент, основательный, без меня воспет. Отрежешь голову, отвалишь на сторону – вроде жаль, трети длины-то и нет, - ан глянь, а ведь много еще в той щуке доброго сухого белого мяса! И потроха хороши, функциональны, как шестерни притёртые, никаких там непонятных соплей и всяких рыбьих снулостей . Зубы щуки востры, брюхо бело,   правда у ней одна – пан или пропал, хороша она и в котле, и в котлетах, и имманентно, и трансцедентно.
   Кот – тут как тут, вьется человеческим змием, знает, куда дело клонится: будет уха. Взлез на руки, а и не только на руки, а на плечо, трется главой об ухо, когти впускает, весь – исстрадавшаяся приязнь, вежество, разумение, гражданская добродетель (а рядом в шахматы играют) ; мурчит кот, да не мурчит, а воркует утробой, как пожилой облезлый голубь: «Прррау ты, хозяин, о прррауу! Вари ее, щуку такую, пррррауо прауу слово твоея истины! Гурррлл, гурррлл, хищника сожрать – самое спасительное котовье дело, паче злата и топазия, слаще поста и бдения: воздать коемуждо по делом его».

ВОРКОТ

   Кот-воркот – стар как сыч, шерсть стала короткая, жосткая, пепелесая, в самых темных местах – то, что называется «соль с перцем»… Худ, хмур, саркастичен к словно бы пресытившей его окружающей жизни; ест по расписанию, но без алчности, привередливо и понемногу; мяучит хрипло, безапелляционно и немузыкально; мурчит во сне, как старый курильщик – хрипло; и порою, во сне же, старчески неслышно   испускает преневыносимыя амбре – не блюдет политес, презирает сохранность своего реноме; и вообще чаще всего - спит-поспит, и днем и ночью…
   А тут – слушал-слушал «Музыку фейерверков» Генделя – и незапно взвоссиял!... глаза окрасились светящимся багрянцем, обозначилось в чертах молодечество, и сделался сам как фейерверк: вскочил на диван, задрал оного когтями, покатался на нем и повалялся, как бы жихаркиного мяса поевши (вкусил всего-то – утлой пенсионерской простокваши хлебка два); ухватил меня за руку и погрыз, одновременно отпинывая ту же руку задними своими ногами; затем – вспрыгнул (целясь тщательно, но прыжок совершая уж неточно, нецельными разъятыми сериями движений, отчего попал не с первого, и не со второго даже, раза) в форточку и запонюхивал, задышал там свежим запахом воли, ветра, птиц и ловитвы…
   Глядя на него, думал:

Старый кот
Клубясь угловато вписался в форточку
Квадратура минувших вёсен

БЕСКОНЕЧНЫЙ ИЮЛЬСКИЙ ДЕНЬ

* * *

   …Усопшие дети, крепко ли вы спите?... – ага, как бы не так!
    Усыпи-ка их, где там.
   Шум, возня в детской, скачут по кроватям, битва подушками, перистое и кучевое белое – под самый потолок! «Ох!..ну,так и быть, все равно не спите!..но – только на это лето, а потом – спать!» - Бог включает им яркий свет, превращает летучий подушечный пух в купы, караваны, поля   взбитого мороженого, - и прямо из кроватей, кто рыбкой, кто солдатиком, а кто и так, в голенастую детскую неуклюжую раскоряку, со смехом ныряют вниз, в облака ванильного, лимонного и ромашкового, в яркую июльскую голубизну.

* * *

…Водосвятный молебен перед Литургией. Утро еще не жаркое, но воздух уже начинает дрожать. Город-отпускник , сонный, нежится, потягивается, но храм полон.

«К Богородице прилежно ныне притецем,
Грешнии и смиреннии, припадем…»

   Мама, умой детей!…
Священник медленно, ровно идет вдоль рядов прихожан, - жмурятся, подставляют лица, малыши радостно подвизгивают от нетерпения, - кропит не торопясь, внимательно, похож на садовника, любовно опрыскивающего, пестующего деревца в саду, осматривающего листья, нет ли тли, - крестообразно , мягко рассекает воздух кропилом, капли не успевают оседать, а воздух наполняется новыми и новыми, - плотнее, плотнее, воздушнее! радуга! - животворящая поющая вода, перемешанная со светом и свободой, среда обитанья любви и вечного веселия.

* * *

   Исповедь, очередь к аналою. «Се, чадо, Христос невидимо предстоит, приемля исповедание Твое…» Бабушка – «великая грешница, батюшка!» - долго и подробно кается в грехах (в основном, невесткиных), а внучек – смотрит священнику    за спину , всем большим, как ромашка, личиком, и вдруг тихонько и в веселый захлеб смеется… Священник оглянулся – а Христос, невидимо предстоящий, забыв про бабушку,   втихую, чтоб кающиеся не видели, показывает малышу фокусы из подручного материала: солнечный зайчик, кисточка от хоругви, востренький, прозрачный на дневном свету язычок свечки.

* * *

   Возраст, возраст…макушка лета, - скоро побалансирует, помедлит, да и покатится солнышко в осень…
   Глядь – а кто это там спит в траве при дороге, на самом солнцепеке? кто не боится упреть в июльском мареве? – а это моя жизнь, как пожилая Ассоль, спит крепким размаянным сном. Красный лоб, пористый подбородок мешком на ключицах, чага белесой бородавки – всё в капельках пота; вислые мужские груди, растущие из широких как у борца сумо, веснушчатых, дряблых, с белесоватыми перепонами у подмышек, плеч, распёрли тесный линялый ситец; тройные, четверные валы на боках грузно текут в залив так и не родившего лона, на взгорья бёдер; ностальгической картой былого, хоженого, стёртой на сгибах, раскинута на икрах варикозная выпуклая сеть; муравей путешествует желтыми трещинами сбитых подошв; сквозь седые кудряшки редких волос сквозит прозрачная плешь; и кольцо, глубоко вросшее в разбухший безымянный, прободали-оплели стебли ржавь-травы и нечуя, корнями в придорожный донный дёрн, безглазыми головками – в медную высь…
   Так это ты… Постою да пойду дальше – путь неблизок. А ты – спи, моя золотая, под алым парусом полдня, не буди тебя до поры до времени Божий гром среди ясного неба.

В МАРШРУТКЕ

   Маршрутка-газель : человеческое место, слепые окна, теснота, натыканье взглядов друг на друга, тепло, тряска, вот здесь остановите; у одного мобильник ожил – к карманам-к сумкам протискиваются все, сидя изгибаются в невероятных позах, продираются пальцами сквозь тесноту к источнику звука: не у меня ли? Не я ли, Господи?.... какой странный рингтон для обитателей этого города – петушиный крик: настойчиво , резко звучит трижды - эсэмэска пришла: «На следующей - выходи вон, плача горько. Я жду еще вечность или две – от часа третьего до часа девятого».

ПРЕКРАСНЫЙ

   Худощавых и смуглых стариков с блестящими глазами все любят. Они носят щегольские летние пиджачные пары, яркие шейные платки, на узловатых и сильных пальцах, привычных к кольту, женскому стану и рюмке кальвадоса, у них блестят перстни, карманы полны леденцов, и они, как веселые деревенские колдуны, всегда не прочь отжечь страстное танго с юной египетской красоткой. Дети, едва завидев такого старика, кричат : "Дедушка пришел!", бегут к нему и виснут на нем.
А толстых, обрюзгших стариков дети, наоборот, не очень любят. У таких стариков отвисшие пуза, мокрые дрожащие ладони и три жабьих подбородка, на которых, как на кладбищенской луне, ничего не растет. Эти старики пахнут мочой и стиральным порошком, сидят, опираясь на палку, под деревом на вековечной лавочке и всё не могут продышаться, сипло и натужно, словно остатки воздуха из камеры через ниппель до сих пор выползают-выползают-никак не выползут, а сам велосипед, с погнутым рулем и без цепи, на гвозде в сарае давно заржавел. Дети играют от таких стариков в отдалении, а если кто и вознамерится к ним побежать, то египетская девочка всегда остановит такого за руку и скажет : "Дедушка отдыхает, не мешай".
- Что, не бегут к тебе? - сказал худой толстому, присев рядом с ним на лавочку, закинув ногу на ногу и со вкусом обнюхивая, прежде чем зажечь, тонкую сигару.
-Даа...- просипел толстый.
- Хэх, вот времена!.. А ведь когда-то тучных в Египте любили гораздо сильнее. Гораздо. И тучные коровы всегда пожирали худых. Когда еще ты был Прекрасным. Помнишь, Иосиф?
  Иосиф опустил набрякшие липкие веки, потом медленно их поднял : конечно, он помнит. Какие сны он видел тогда. А сейчас что: лекарства не помогают, плывут, не растворяясь, в венах, как в обмелевшей реке, толкаются боками в тромбы, ловят жабрами ил. И день от ночи теперь не отличить, и сон от яви, да и, впрочем, какая разница.

ТРАМВАЙ

   Летний день как жизнь : к концу плотность его плющится, тончает, тянется, в ней ползут и распяливаются дыры. Посторонний наблюдатель назвал бы эти дыры пустотой. Но для старика на прожаренной долгим дневным зноем лавочке, на пустынной трамвайной остановке, и для мальчика, которым он когда-то был, это не так. Они оба заняты делом: мальчик сорвал с пыльной акации стручок и делает свистульку, а старик ждёт трамвай. Солнце садится-садится, за сквер, за крыши, и никак не сядет, мальчик убежал, свистя в свистульку, вниз по улочке, а старик вытирает шею платком и прислушивается к шуму в ушах. Шум всё ближе, в сердце хлюпает, гукает, дрожит и дребезжит всё настойчивее, старик понимает : это, наконец, трамвай, вот выползет из-за поворота. Старик знает то, чего не знал мальчик: этот трамвай - последний, на него никак нельзя опоздать. Но и мальчик, и старик знают, а пресловутый посторонний наблюдатель не узнает никогда: во власти старика - сесть в этот трамвай или нет.

КВИТАНЦИИ

   Новый человек и ветхий человек - это, например, как муж и жена, прожившие сто лет и умершие в один день, и вот в очереди на Суд он сидит, положив узловатые в венах кисти рук на колени, чему-то про себя тихо улыбается, она напряженно смотрит в потолок, поджав губы, и крепко прижимает к груди картонную коробку из-под обуви, а он замечает эту коробку и недоуменно говорит : это что? дай-ка, открывает - там старые какие-то инструкции к бытовой технике, которой давно нет, давно отработала, перегорела и выброшена, к какой-то стиральной машинке "Белка", электрогрелке, утюгу, и еще непременные квитанции, квитанции, толстые наслоения квитанций за много лет, за месяцем месяц, и он уже не улыбается, вернее, улыбается, но как-то страдальчески , зачем это-то, говорит, это всё давно надо было выбросить, ты что, совсем уже, нет, говорит она, это ты что! и отбирает у него коробку, это документы, мало ли что! и глаза ее под очечными стеклами запредельных каких-то диоптрий огромны, плавающе огромны и полны непреклонного ужаса, мало ли что! он опускает лицо в ладони, трет его ладонями, мычит, набирается терпения, начинает пересказывать ей тот важный случай, когда тоже вот говорили : что? что? что есть истина? - а надо было говорить не что, а Кто, но она отмахивается, все морщины на печеном как яблочко личике пресекают его : прекрати! и упорно твердит : мало ли что, да мало ли что, по крайней мере, здесь все квитанции за свет, и если что, всегда можно доказать, что вот, за весь выданный нам свет мы заплатили честно.

О СМЕРТЬ, ТЫ - СВЕТ

                                         памяти всех святых

   Мальчик гулял весь день, прибежал вечером домой, потный, исцарапанный, грязный, счастливый, переполненный летним бесконечным днем… На кого ты похож! – мама всплеснула руками, погнала в ванную. Вот оно, горе мальчика: сейчас станет запихивать одежду в стиральную машину, вывернет карманы шорт – а в них все его сокровища: камешек, гайка, ржавый ключ, осколок увеличительного стекла, солдатик без головы, монетка, воронье перо…всё, всё выбросит в мусоропровод! Чисто вымытый, в детской, полной сиреневых полутеней, свернувшись под крахмальным прохладным пододеяльником, он безутешно, безысходно, всем существом своим плачет над утраченными драгоценностями детства. С этим горем он и уснет, с ним и проснется. И что же? глядь – а вот же оно всё, ничего не пропало! все жизненно важные сердцу предметы, очищенные от грязи материнской рукой, аккуратно лежат в коробочке на тумбочке у кровати. И тогда, ранним прозрачным золотым и травянистым июльским утром, он плачет снова, уже другими, совсем другими слезами,- слезами, которые бывают в жизни всего три или четыре раза, слезами, от которых растут.
   Так и ты, смерть. Мы боимся и ненавидим тебя, называя тьмой, в глубине-то души догадываясь, что на самом деле ты – свет. Бескомпромиссный, неумолимый,   пылающий свет, высвечивающий главное, яростно сжигающий всю эту дребедень, все эти маленькие,   драгоценные, усокровиществованные за годы земной жизни мелочи, хрупкие, нелепые, тленные.
   И только тот, кто, отворив раскаленную дверцу и жмурясь от невыносимого трескучего жара, ступает на твой порог хотя бы с каплей благодарности и любви в сердце, пройдет тебя насквозь и там, на той стороне, обнаружит, что ничто, ничто, ничто не погибло.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney