Генрих фон Клейст
      
      У марионеток есть преимущество невесомости. Их не тревожит инертность материи, той материи, что более всего сопротивляется танцу. Сила, поднимающая их в воздух, больше, нежели та, что тянет их к земле. Нам, людям, необходимо коснуться земли, отдохнуть от усилия движения. Этот миг отдыха не вписывается в рисунок танца.
      Немецкие генералы редко бывают послушными марионетками, сказал генерал Поль Людвиг Эвальд фон Клейст, глядя на отступающие танки.
      
      Эвальду Генриху фон Клейсту страшно. Вчера еще просто Генрих фон Клейст, он неуклюже выплевывал вишневые косточки в деву с именем асфодели – Адольфина Софи – вишневые косточки похожи на гранаты, оставляют вишневые пятна – он плюнул вишневой косточкой в себя и расплылся – тяжелый, плоский, красивый. Вчера походило на давно прочитанную книгу – вчера он, неуклюжий любовник и нежный поэт, плевался вишневыми косточками в женщину, в которой в последнее время видел смысл земного служения.
      Как тяжело, переваливаясь боками, пачкая воздух, летит косточка, прорастая сквозь пространство, взрезая пространство на до – и после – как внутренняя зеленая и внешняя серебряная стороны листа, каждая косточка уже содержит будущий лист. Вишневое дерево, проросшее из его пистолета 21 ноября 1811 года, заслонило солнце – сначала для нее, потом для него. По обратную сторону пространства они походили на марионеток со сбежавшей веревочкой – вот еще полдвижения назад, и мир казался каруселью, а теперь два неловко скомканных тела, как два использованных носовых платка с продранным кружевом – словно приглашение на вальс столетней давности.
      С деревьев тянулись любопытные сумерки, сжимались и молчали птичьи горла, глаза подернулись прошлогодней встречей, и остывающее дыхание памяти разлетелось на сотни лепестков.
      Другие женщины были, не было других птиц. Там, в космосе, весь млечный путь – огромное вишневое дерево в цвету, а мы как аэронавты перед высадкой на луну: держатся за руку, смеются и плачут – словно кто-то дергает за вернувшиеся веревочки, уже в другой, висельной плоскости – только посмотри на эту девицу, что танцует роль Дафны! Преследуемая Аполлоном, она оборачивается, чтобы взглянуть на него. В этот момент душа ее теплится где-то в районе копчика. Когда она наклоняется, кажется, что ее вот-вот переломит пополам, как наяду у Бернини. А тот молодчик, что танцует Париса, когда тот, окруженный тремя богинями, тянет яблоко к Венере – да его душа в самом остром кончике локтя! – и можно бы станцевать этот кружевной столетний вальс – в пределах антигравитации, биомеханические существа с печальными глазами, птицы, кружащие вокруг всемирного вишневого древа познания, ибо яблоки суть тоже вишневые косточки – но, на секунду оглянувшись на землю, мы снова попадаем в тенета ее притяжения и лежим сломанные.
      Сегодня, Эвальд фон Клейст-Шменцин, конспиратор, лесной царь собственному сыну, он собирается похитить его красоту, – 21 августа 1938 года на встрече с Черчиллем, лордом Ллойдом и советником министра иностранных дел Ванситтартом недвусмысленно заявил, что Гитлер на войну решился. Вишневый сад Чехова, неожиданно разросшийся по всей Пруссии, России и младшей Польше, рассыпая град разрывающихся в полете косточек, стуча по крышам, взрезая бока машин, вспарывая брюшные полости кораблей, взламывая кисти самолетов, заметая белым лепетом больничной марли красные рваные пятна. 20 марта 1939 года, Эвальд фон Клейст- Шменцин, он передал английскому журналисту Яну Кольвину сигнал о намерении напасть на Польшу – сегодня, Эвальд фон Клейст, я вспоминаю, как собирался принести сына в жертву свободе – с гранатами в рукавах, он должен был приблизиться к фюреру –
      словно птице Рок скормить часть своего бедра, чтобы пролететь сквозь пространство повествования, словно отдать самое дорогое, пожертвовать всем, что после-себя, собственноручно затянуть петлю и вот, движение руки кукловода – и сын распадается на сотни твердых и круглых вишневых молекул, каждая с продольным ребрышком посреди, маленькие планетки плоти, перекраивающие вселенную наново, в новое завтра, в котором я –
      Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин, лейтенант, готовый принести себя в жертву во имя отца и свободы, знаю, что 16 апреля 1945 года я, Эвальд фон Клейст-Шменцин, отец, хладнокровно принесший себя будущего в жертву, уже мертв, а я – жив и с головой зарываюсь в снег вишневого цвета, смеюсь как сумасшедший и кричу – как будто я последний из живых. После войны было слишком много птиц – раздобревших от трупной кормежки, пуганых птиц, не боявшихся гудения истребителей – пять забьет собой двигатель, сотня заклюет пилота, в жестяном аквариуме плывущего по воздуху – птиц, не умеющих летать, только падать – и слишком долго не было снега.
      А когда снег, наконец, пошел – нетающий, холодный, облетающий с ресниц, как вишневый цвет, я, Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин, известный также как Генрих Клейст, вспомнил.
      
      Марионеткам нужна земля только для того, чтобы легко скользнуть по ней взглядом, как эльфы, – миг, и снова качнется маятник движения.
      
      
      
      Гете и Штайнер («Ундина»)
      
      Ундины видят сны соединения и растворения материи. И такое сновидение, в котором живет растение, – сновидение ундин, в котором растение растет от почвы вверх.
      
      Выдирая, раздирая, пласты земли, траву с корнем выдирая, когтями почти, нет, всей плотью руки, жадной и нежной одновременно, как мужчина, с которым вчера лежала, а сегодня молчу. Огромное поле, зеленый усталый пырей, который упорно называю – полынь, как Раскин со своей St. Bruno's Lily, лилией святого Бруно, Джордано Бруно непременно, так же, на золотом огненном колесе по полю, выжигая ересь и стыд, как я над сорной травой горбачусь.
      над сорной травой горбачусь. Мгновенно скукоживающиеся, зелено-серебряные протянутые ладони, ничего не помню, что там Офелия пела, но лучше – Гете, видоизмененные листья, божественная зеленая метаморфоза, зеленые горы на буром, уставшем поле. Тычинка является сжавшимся лепестком, и что лепесток – это тычинка в состоянии расширения; что чашелистик – это сжавшийся, приближающийся к известной степени утонченности стеблевой лист и что последний – это под напором грубых соков расширившийся чашелистик, абстрактная единица плоти, моя рука, сжимающая стебли, сжимающая твой член, стебли, член, стебли, соитие, выдирая, раздирая пласты земли, траву с корнем. Маленькие космические кораблики семян рассыпаются в руках, заселяя собой новую вселенную – глаза, порожденные мужским и женским – что необходимо для созревания миндалю, одуванчику, чертополоху? Что может наблюдать ясновидящий, когда вянет полынь-пырей? Понимание растения через слово – что меняется в тот момент, когда действие становится звуком? Некую ауру смерти, которую невозможно зафиксировать самой мощной камерой Лейка?
      Молочная травная кровь, пачкает руки, платье, хуже всего от одуванчика, тогда точно вся кожа в рыжие кольца, словно эльфы ставили миниатюрные банки. Вкус горьковатый, чуть терпкий, совсем не молочный, но все равно детский. Закат тоже молочный, обволакивающий облаком комаров, легким звоном, вздрагивающим под ладонью, живым и мягким, как батик – и распадающимся на тысячи звенящих молекул, словно сеет свои семена, маленькие космические кораблики, птицы в пронзительном воздухе.
      Сильфы, вынужденные пронизывать воздух, лишенный птиц, теряют самих себя. Они не имеют своего «я», им его дают птицы – в том, что птицы вызывают в воздухе, пролетая в нем, сильфы находят свое «я». Семена сильфов, разметанные по ветру, превращаются в комаров – кто из них хотел бы быть птицей, кто из них птицей быть не боялся. Воздух натянут, как марля вокруг головы, арабский кошмар, прозрачный и мягкий.
      Травяной царь, травяной царь, у Гете – весь из львиного хвоста и короны, зеленого хвоста, ветвяного хвоста, обещающий и неподвижный. Неужто ты не видишь – никто не видит? Ночью, я знаю, придет меж зелеными без света шторами, прозрачный, холодный, легкий, ляжет рядом, тонкий и гибкий, спрашивать: зачем траву полола?
      Траву посадить.
      Я ж сажал уже.
      И вспыхнет заоконно, заухает подальше, словно заманивая, словно лилией распускаясь в белой, младенческой почти, ночнушке, словно обещая – силой возьму,
      И поле, зеленое, живое, сомкнется надо мной одеялом, скользким, холодным, укачивая, убаюкивая, выдирая меня из жизни.
      
      Ундины, собственно говоря, постоянно видят сны, и сон является для них их собственным обликом.
      
      
      
      Рашель
      
      Для вас рута. И для меня. Ее зовут воскресной благодатной травкой. О, вы должны знать, как ее носить. Это маргаритка. Я бы еще дала вам фиалок, но когда умер мой отец, они увяли. Говорят, у него была легкая смерть.
      
                   Славный Робин, мой малыш,
                   – Вся радость моя.
      
      Даже когда в википедии написали, что ее расстреляли в 1937 году, она продолжала жить. Каждое утро у зеркала проверяла, расширились ли зрачки – она ли. Жизнь после смерти чем-то напоминает театральную постановку с непременным «смотри на зрителя, не оборачивайся назад». Кто убил Эвридику-малиновку?
      Нас было две сестры, верней, всего десять детей – но должен же кто-то умирать во младенчестве? А смерть была ежедневной – помню, пришла я на комиссию – это был двадцатый год, голод и холод, страшная скакалочка – это потом скажу, что было страшно, а пока – весело в нетопленном помещении, я в шубке, парадная, с красным бантом и, конечно, пачку надела – и все тоже, парадные и в шубах, революция, значит. И все они живые, веселые, раскрашенные – а завтра мертвые, бледные, и все на одно лицо. Так я и влюбилась в балет.
      Робин-бобин-барабек, кто в результате оказался в твоем желудке? Непременно мистер-твистер, бывший министр, жрица, которая жрет пшеницу – так я случайно переделала детский алфавитный стишок, мальчик-с-пальчик и королева Виктория. Робин-малиновка, птичка с сытым алым брюшком, из какой ты страны?
      Робин-малиновка и Рен-Крапивник, пегая и алая сестрички, одна сдохла в России, другая – в Англии, вот вам и сказки матушки-гусыни.
      Из примечаний Чернова к Гамлету: «Робин – малиновка, небольшая певчая красногрудая птичка. Очевидно, само имя "Робин" ассоциировалось с детской душой, а в контексте драмы Офелии – с нерожденным ребенком. И, надо полагать (по аналогии с русским поверьем о том, что утопленницы становятся русалками), в позднесредневековой Англии должно было существовать поверье, согласно которому души неродившихся (а значит, и некрещеных) младенцев становились эльфами».
      А что становилось с родившимися детьми? Су отправилась на прием к главному прокурору Вышинскому – не кардинал Станислав Вышиньский – не принял, но потом посоветовали, к кому обратиться, как забрать ребенка Ра. Потом она приехала ко мне, я с девятимесячным, будущим летуном, будущим французским перышком, только забирать не надо. Мы уже эльфы, нас уже отправили в страну мертвых, а пока я считалась кормящей матерью, меня освобождали от тяжелых работ.
      Здесь, в королевстве теней, только женщины. Жены погибших героев. Молодые, ссохшиеся, сильные, не понимающие, за что. Почему я, а не она? – самый частый вопрос. Легче всего – однажды утром все забыть, словно завязать глаза марлевой повязкой, и путаться в пространстве, называя вещи чужими именами. Но и тогда найдутся любящие товарки, которые напомнят. Вопреки распространенному убеждению, здесь шутят, но шутки не переводятся, а язык забыт.
      Привыкни уже к тому, что ты умерла, сказал мне каменный хор голосом крапивника. Согласно легенде, малиновка и крапивник покрывают мхом и листьями мертвые тела, которые им случается найти непогребенными. Привыкни уже к тому, что мы здесь голые и не имеем лица. Ты так долго находилась на кинопленке, ты знаешь, что это такое – не иметь собственного лица. Привыкни. Мы изображаем мир жестами – ты же помнишь походку, мимику, пальцы? Воспоминания возвращаются к нам тоже в виде визуальных картинок; не пытайся забыть, вспоминать болезно. Терпи.
      Ты помнишь, но не ассоциируешь. Принимаешь своего отца за гостиничного боя, когда он разыгрывает перед тобой твою собственную свадьбу. Да, Орфея давно разорвали менады коммунизма, если что.
      Пойдем с тобой в тюрьму. Там будем петь вдвоем, как птицы в клетке.
      Здесь и поют жестами, немногословно. Он, муж твой, тоже здесь, узнаешь? Разорванный на полоски, укрытый листьями. Твой сын играет со своими нерожденными братьями-эльфами на полу.
      Тебе нужно так мало – отречься от них. Тогда горло окрасится красным, и ты снова обретешь голос. Красный цвет появился на грудке у птицы, что пыталась выдернуть тернии из венца распятого Спасителя. Новогодний король-робин-малиновка в день святого Стефана убивает крапивника обыкновенного, чтобы стать солнечным героем. Снегирь обыкновенный. Смерть.
      Мы были две сестры, две ипостаси – танец и образ; она так и осталась немой балериной, я – немая актриса – заняла ее место в царстве мертвых. В википедии написали – я умерла. На самом деле, меня освободили, а не расстреляли. Освободили незадолго до расстрела.
      Раскин писал, что кроме красногрудой малиновки, есть малиновка синегрудая, Luscinia svecica, правда, ее очень сложно найти.
      
                  Кто малиновку убил?
                  Я, ответил воробей.
                  Лук и стрелы смастерил
                  И малиновку убил!
      
      Если малиновка влетит в комнату через открытое окно, то в доме кто-то умрет.