На деревне у дедушки
      
      1.
      
      Первые два раза он был на руках у своей матери и смотрел так, словно все понимал.
      Потом притопал ко мне своими ножками. Он мог сказать подряд столько же слов, сколько сделать шагов.
      – Дай, – заявил он и споткнулся.
      Я дал ему сухое печенье. Оно хорошо для маленьких.
      
      
      2.
      
      Он рос и взрослел.
      – Ты здесь живешь? – спросил он.
      Я невольно засмеялся.
      – Ну, не всегда. Но мы с тобой встречаться будем здесь.
      – Только здесь?
      – Конечно, не только.
      – А ты приедешь к нам в Москву?
      – Конечно. Если ты захочешь.
      – А что ты тут делаешь?
      – Я ращу огород.
      Я повел его и показал ему свой огород, но ему прискучило на пятой грядке.
      
      
      3.
      
      В то лето мое внимание привлек укроп. Кажется, раньше я его недооценивал. Мне понравился его аромат, его желтые венчики, узор его узких листьев.
      В то лето взошло много укропа.
      Я рыхлил землю и смачивал ее. Я наблюдал, как пухнет вблизи от поверхности редиска холодного сиреневого цвета. А за каждой редисочной каплей тянулся вниз длинный лохматый корень.
      Я любовался дырами на листьях салата.
      Разве что не полол – да я никогда не полол свой огород толком.
      
      
      4.
      
      Несколько лет я его не видел – и вот он уже школьник, и предъявил мне долгий реестр оценок. Я внимательно просмотрел его и уточнил, что и почему. Но его не больно-то интересовали успехи в учебе.
      – Скажи-ка, – спросил он, – а ты не умрешь?
      Я засмеялся.
      – Нет, не бойся. Один дядя много лет назад решил, что я умер. После таких ошибок долго живут, уж ты мне поверь.
      – Это суеверие, – заключил он грустно и как-то старчески.
      – И ты не умрешь, – я положил ему руку на голову – и он не отпрянул. – Ты будешь жить долго…
      – …и счастливо, – вставил он насмешливо.
      – и по-разному. Женишься, вырастишь детей, потом внуков, потом оглянешься назад, посмотришь, что успел, а что не успел…
      – И? – он смотрел на меня с азартом.
      – И не умрешь.
      Он закатил глаза, как будто я нес ахинею, и ушел по своим делам.
      
      
      5.
      
      Честное слово, я любил бы яблони, даже если бы они не приносили плоды. Мне нравятся их коренастые фигуры, их цветы.
      Это обычное дело – цветы мне нравятся больше плодов.
      А хрен – посмотрите, какая мощь! Огромные овалы листьев, а там, в земле, целая система. Попробуй выкопай – впрочем, это уже не мое дело. Мое дело – вырастить, а они пусть копают.
      Я смотрел, как светлеет крыжовник, вот уже солнце видно сквозь крупные ягоды, вот их уже надо осторожно брать, потому что они вот-вот лопнут и брызнут сладким соком, да, уже сладким, потому что всему свое время.
      
      
      6.
      
      Он приехал студентом – и его мысли были заняты малым.
      Я готов был вникнуть и в это малое, спрашивал его, желая помочь, но он морщился и отмахивался. Вот в чем беда – оно и для него было малым.
      Как ботинки не сами по себе малы, а на конкретную ногу.
      Тут уж ничем не поможешь.
      – Тебе пора влюбиться, – сказал я ему.
      – Можешь это устроить? – он вложил в извив интонации всю свою небольшую едкость.
      – Думаю, да, но лучше постарайся сам.
      – Ты понимаешь, что говоришь, дед?! Как можно постараться влюбиться? Ты еще скажи – постарайся, чтобы дождь пошел.
      Я пожал плечами и ушел в огород.
      К вечеру пошел дождь – очень вовремя, особенно для огурцов.
      
      
      7.
      
      Меня всегда забавляли крохотные иголки на мясистых огуречных листьях, на самих огурчиках. Как будто они хоть что-то уберегли. Этот колючий ворс, неужели нельзя было придумать что-то эффективнее?
      И ради чего?
      Может быть, я старею?
      На моем участке растут и деревья, например, береза, дуб и сосна.
      В детстве он делал кораблики из сосновой коры, обстругивал чешуйку перочинным ножом.
      Оранжевый срез, слезинка смолы, длинный гвоздь вместо мачты и дырявый лист вместо паруса.
      Он потерял один такой кораблик в лесу около дачи, я знаю где, за муравейником, и теперь он плывет, плывет…
      
      
      8.
      
      Потом он долго не приходил, но я знал о нем, как он умнел, лысел, старел. Ко мне приходили его маленькие дети, мальчик и девочка.
      Потом он навестил меня в городе, подошел и заглянул в глаза.
      – Ты не врал? – спросил он. – Я и впрямь не умру?
      – Я не умру – и ты не умрешь.
      – А если я устал? Если я не хочу жить вечно?
      – Ты отдохнешь.
      Он махнул рукой и ушел. Бедняга, уже за пятьдесят, а все еще неточно знает, как покупать свечу, как зажигать ее, как слегка оплавлять нижний конец, чтобы хорошо закрепить в этой чашечке…
      
      
      9.
      
      Все идет как должно, а почему-то печально.
      Я смотрю на розовую кромку заката, вдруг переходящую в темно-синее, на неровные черные силуэты, здесь образующие горизонт.
      Парадоксальным образом это похоже на компьютерную графику.
      Вот это действительно удалось.
      Слезы подступают к горлу.
      Скоро дождь.
      
      
      
      Человек из нового мира
      
      Он стоит у гаражей и сосредоточенно курит. Я прохожу мимо – он окликает меня невнятным междометием. В принципе, Кузьмикин знает, как меня зовут, но не хочет напрягаться.
      Я останавливаюсь.
      – Это… тебе сколько лет?
      Я говорю, сколько, – а что?
      – Да… это… у меня не стоит член.
      Кузьмикин не смущается; просто в его рту полно междометий и они выпадают оттуда. На слове «член» Кузьмикин ставит отчетливое ударение, как будто все остальное у него стоит.
      Он интересуется, стоит ли у меня член.
      – Как когда. Всякое бывает.
      – А у меня – нет, – выдав эту лаконичную фразу, Кузьмикин затягивается сурово и гордо.
      – Главное – стабильность, – говорю я.
      – Думаешь? – он смотрит на меня с недоверием.
      Чувство юмора у Кузьмикина отсутствует. Оно не предусмотрено конструкцией, как бензобак в мобильном телефоне. Анекдоты Кузьмикин запоминает и пересказывает целиком, вместе со смехом.
      Но, оказывается, и у него есть своя концепция жизни, и он с трудом, как на иностранном языке, мне ее излагает.
      
      Опуская междометия – не страшно, что не стоит член. От этого есть средство «Виагра». Оно, конечно, дорогое, но это значит – надо просто заработать денег.
      Зубы Кузьмикина давно превратились в краткие коричневые штифты, но их можно заменить. Можно разгладить морщины денежным утюгом. Перебрать и обновить внутренние органы. Повысить IQ (у самого Кузьмикина ушло две долгих минуты, чтобы соорудить это понятие из междометий). Нарастить мышцы и пресловутый член.
      
      Не просто остановить мгновение.
      Не просто обратить время вспять. Потому что молодой Кузьмикин – хоть я его и не знал – был, конечно, всего лишь эмбрионом теперешнего. Будущий сверхчеловек еще не ступал по асфальту этого мира. Он выходит из-под кисти романтического, хотя и бездарного художника.
      Между этим чудовищем возле гаража и его мечтой не расположены овраги и горы. Не надо одолевать дракона или разгадывать смертельные загадки. Поймай Кузьмикин золотую рыбку, он не изобрел бы и второго желания.
      Нужен только чемодан, хорошо знакомый нам по зарубежному кино. Несколько миллиардов долларов. Несколько цифр, причем большинство из них нули.
      
      Кэмерон Диас грустно смывает косметику, собираясь принять дринк и отрубиться. Очередной бойфренд оказался сволочью и потаскуном. И тут входная дверь в апартаменты с грохотом падает внутрь. И против неверного света в легком струящемся дыму стоит идеальный силуэт. Это пропитанный «Виагрой» загадочный русский Kuz’mikin.
      Он проходит кометой между звезд. Ему открыты политическая, музыкальная и спортивная карьеры. Он предпочитает частную светскую жизнь.
      Кузьмикин твердо знает: джин с тоником, виски с содовой, а мартини – со льдом.
      
      Реальный Кузьмикин твердо знает два способа заработка денег – физический и мистический.
      Физический – дешево купить и дорого продать. Но продать Кузьмикину, как правило, не удается. И не потому что дорого, а потому что коричневые штифты в его рту неприятно пахнут.
      Мистическим Кузьмикин считает все, выходящее за рамки его разумения. Например, берешь тысячу рублей. Половину меняешь на доллары, половину – на евро. Потом полученные доллары на евро, а евро – на доллары. Потом обратно на рубли. Так как Кузьмикин не в состоянии предсказать результат, он верит в то, что может получиться больше тысячи.
      Отдельные неудачи не складываются в мозгу Кузьмикина в систему. Вероятно, для создания систем нужно чувство юмора.
      
      Если кто-то скажет ему, что меня можно продать на органы за миллион долларов, Кузьмикин расчленит меня, а уже потом разочаруется.
      Если кто-то мне сильно не понравится, я скажу Кузьмикину, что его можно продать на органы за миллион долларов.
      Если мне надоест жить, я скажу Кузьмикину, что мои органы стоят миллион долларов.
      (Может быть, и стоят, но Кузьмикину нипочем их не продать.)
      
      Я стою на пригорке и смотрю на струи автомобилей, которые стекаются внизу в середке огромной буквы «Y». Пригорок покрыт короткой травой неопределенного цвета, похожей на небритость. Вдалеке мерцает реклама чего-то, не нужного мне.
      То, что я вижу вокруг себя, образует новый мир.
      
      Люди нового мира боятся смерти.
      В связи с этим они боятся старости и немощи. Старость и немощь – как позорные заразные болезни. Больные должны выбирать между лечением и изоляцией.
      Новый мир набит людьми, которые не собираются стареть и умирать.
      
      Гараж, у которого стоял Кузьмикин, покорежен, словно по нему долго и ожесточенно били кувалдой. Он выкрашен гнусной краской с серебристым оттенком. На боку написано: «МОЧИ…» – кого именно, не разобрать.
      
      Вечером я шел по улице. Вокруг меня сновали продолговатые молодые люди обоего пола. Но отчего-то мелькнула мысль: а что, если это клонированные кузьмикины, обезображенные денежными вливаниями?
      Если бы я спал, я проснулся бы в холодном поту. А так мне пришлось в холодном поту с утомительными пересадками добираться до дому.
      
      Дома я лег в чем было на что было и отрубился, как Кэмерон Диас.
      
      
      
      ЦПКиО
      
      Сперва они пошли на круговые качели. Когда разогнались, качели летели почти горизонтально, и вращая головой, Вадим видел по бокам небо и землю. То есть небо – действительно небо, а землю – людей, кассу, траву. Когда сошел, колени оказались словно пластилиновые.
      – Ну как? – спросил отец.
      – Да…
      Потом поднимались на чертовом колесе – тут уж отец сел с Вадимом, чтобы не так страшно, и вообще. Кабинка поднималась на дикую высоту и с такой же дикой неспешностью. У Вадима захватило дух еще на полпути. Он реально боялся, что они заденут облака, но обошлось. С высоты город оказался неожиданно зеленым и очень геометрическим. Там и сям мелькала река, казалось, что ее кусочки не связаны друг с другом.
      Для разрядки зашли в комнату смеха. Да, смешно.
      Американские горки Вадим сам отложил на другой раз. Сегодня он намеревался набрать определенную порцию впечатлений.
      Вот автодром – это конечно. Вадим здорово накатался, пихая таких же автолюбителей в прорезиненные бока. От машины шла палка вверх, вверху шваркала искра. Что-то быстро кончилось.
      Потом ели настоящее мороженое в вазочках в небольшом стеклянном кафе с видом на то же чертово колесо. Мороженое чуть подтаяло. В нем таился овальчик клубничного варенья; Вадим только пощипывал его, оставляя на финальный аккорд, а в конце оказалось, что у овальчика есть немалая скрытая часть, как у айсберга, и не стоило его так уж беречь. Отец улыбнулся.
      Потом отец купил ему воздушный шарик. Вообще-то Вадим уже был большой, но отчего-то сегодня воздушный шарик ему понравился, тем более что был настоящий, надутый не красными щеками, а из специального крана. Шарик робко тянулся к небу. Ветра не было – и Вадим остановился, чтобы не тревожить шарик. Ниточка постепенно натянулась.
      Что-то быстро стемнело. Вадим с отцом не спеша шли по красивой аллее. Фонари светили сквозь листву.
      – А мы уже уходим? – спросил Вадим. Отец кивнул.
      – А может, еще покатаемся? – катанул Вадим пробный шар.
      Отец не ответил.
      – А может, еще мороженого?
      – Горлышко заболит.
      В общем, Вадим и сам понимал, что день кончился. Впереди маячила калитка.
      – Постой, мы не туда пришли. Там же были огромные ворота, кассы.
      – Там вход, а здесь выход.
      – Пошли через вход. Там же метро рядом.
      – Нет.
      Вадим вдруг вспомнил, что и впрямь никто не выходил через вход, и вообще в парке не было сутолоки, потому что все в основном двигались в одну сторону.
      – А мы еще приедем сюда? – спросил Вадим, чтобы дать возможность отцу хоть раз сказать «да».
      – Может быть, – ответил отец после паузы.
      Вадим попробовал заглянуть ему в глаза, но недостало света, да еще отец был в этих своих очках. На секунду Вадиму показалось, что это не отец, а какое-то чудовище, а вот сейчас прибежит настоящий отец, пыхтя и с галстуком набок. Но нет, это и был настоящий отец. Отец не сердился, а спокойно ждал.
      Вадиму стало страшно.
      – Ладно, пошли.
      – Иди.
      – А ты?
      – Я потом.
      Вадим сделал два шага к калитке. Она была теперь рядом и приоткрыта. За ней тянулась примерно такая же аллея, но без фонарей.
      Отец закурил.
      – Мне идти?
      – Да.
      – Но ты будешь там? Обещаешь?
      – Да.
      – Ты любишь меня?
      – Да.
      Вадим вздохнул и вошел в калитку. Последнее, что он услышал еще по эту сторону, – это знакомые шаги за спиной. Но приближались они или удалялись, не смог разобрать.