ПРЕМИЯ ЖУРНАЛА РЕЦ 2004

Номинация от журнала "РЕЦ" № 12, 2004.
Выпускающий редактор Андрей Дитцель.
werther@mail.ruwerther@mail.ru

Автор: Катя Непомнящая.

Биография:
Родилась в 1975 г. Факультет журналистики в Москве, затем английская литература в Сан-Франциско. С 1997 года живет в Нью-Йорке.
KatyaMN@yandex.ruKatyaMN@yandex.ru
http://gondola.zamok.net/129/129nepomn_1.html
http://nezavtra.net/StihiNepomnyashey.htm
http://www.stihi.ru/author.html?katya2003

Отпускаем бабочек…

                                  Кате Келлер

Мы привыкли с тобой к вышиванью гладью.
Чтобы было тонко. Почти изящно.
Зарубежные классики на асфальте
торопились с нами попасть на дачу.

Мы сгорали быстро. Теряясь в речи,
где впадает Яуза в двуязычье,
где туман - с прохладцей, песок - беспечен,
и не слышно грохота электричек.

Остываем медленно. Застреваем
на пустынных станциях, где таблички
словно книга жалоб, и гостевая
лишь для местных гусениц необычных.

Отпускаем бабочек, душой черствеем,
становясь нежнее с любимым текстом,
к сожаленью, испорченным настроеньем,
оглушенным выкриками оркестра.

Бросим в замок песочный кирпичик. Бросим.
Подожжем солому. Пускай посветит.
Будет счастья мало. Но смысла - вдосталь
в не волшебной больше игре на флейте.

Наш щелкунчик, объевшийся шоколадом,
похрустит фольгой, обменяет талер
на почтовую марку, на склянку с ядом.
Нам не страшен яд. И не то глотали.

В Рождество приснится намек на тайну,
вытрясаемый вместе с домашней пылью.
Я с отчаянья кинусь в свой Чайнатаун,
но увижу кирху с надменным шпилем.

Где летуч голландец, и ползучи гады,
и сидяч писатель на табурете,
вырезаем строчки, больные гланды,
наблюдая, как крутится снежный вертел.

Novogodnee

            Hardly are those words out
            When a vast image out of Spiritus Mundi
            Troubles my sight.
                     W.B. Yeats

Город, подернутый едкой дымкой печали,
неузнаванья знакомых. Праздники на носу,
будто очки. Заглатываются окончанья
муторных будней, выдавливающих слезу,

суточными сорящих налево, направо. Вольно.
Можно расслабиться, слабость и негатив,
вовремя проявив. Захлопнулся разговорник,
дверь потайную тем самым опередив.

Отговорили вместе с линялой рощей,
сбросили бремя бессовестных сладких фраз.
Мама желает мне в трубку: будь проще, проще.
Проще простого. Скажешь инстинкту: фас! -

Выдержишь. Эволюции стяг пылает
от стыда и вины. Обезьяны возьмутся за мир,
доведя до того, что четвертая мировая
будет вестись из тропиков и квартир.

Главное: притвориться. И перевод синхронный
сделать хроническим. Историю не верша,
а вороша на чердаке пыльном, потустороннем,
разумеется, с призраком, у которого ни гроша

за отлетевшей душой. Только обрывки овечьей
шерсти, нелепый зимой нескладный шезлонг.
Посмотришь в больные зубы дареной речи
и осознаешь, что больше всего повезло

именно с речью. С мостиком через Лету,
с берегом имени враждующей стороны.
Где наши стихи, умирающие незаметно,
отпрыгивают горохом от крепостной стены.

Предотъездный блюз

Уезжаю в вечность. Рейс скор на руку.
Мой багаж запрыгивает упруго
на ступеньку. К своим.
Очевидно, азбуку путешествий
подзабыла. Возглас "Другим утешься!"
неудобоварим.

Уезжаю в жизнь, где одни лилипуты,
то есть лилии, листья, иные путы,
против них - только нож.
Расскажу о том, что покажет бинокль.
В древнем эпосе умер мой друг Патрокл.
В новом - масок галдеж.

Уезжаю в заросли, в буш, где мэны,
сибаритствуя, смотрят в глаза измены,
словно это - змея.
Мир тотемный без темы и без сюжета.
Только хищник да то, что зовется жертвой.
Попрошу без меня.

Уезжаю, оставляя записку. "Буду
очень скоро, помыть не забудь посуду.
Не скучай. Отдохни".
Местный ветер подкован в науке страсти.
Он останется охранять государство
ненаписанных книг.

Уезжаю, выключив холодильник,
под протест не тающей сразу льдины,
под сверчка трескотню.
Слышу смех раскрашенных аборигенов,
для которых наши дела, что пена,
а не волны отнюдь.

Новый эпос

Когда-то Горгона превратила наш город в камень.
А раньше была здесь флора и прочая примавера.
Лилии на фронтонах - остатки цветочных армий,
Ушедших на смерть во славу своей королевы.

Теперь стариков со львами роднит беззубость.
Бруклинский мост, как неокрепшая крепость.
На "бис" из партера на сцену выйдет Анубис.
Из громкой толкучки родится толковый эпос.

В нем все имена начнутся с широкой гласной.
Вместо Ахилла - Андрей или Алекс. Впрочем,
Герои в доспехах легки на подъем, и ясно,
Что всему виною - авторская неточность.

Война пресноводных, как всухомятку ужин.
Вино из сосудов вылито греками в море.
К раковине-приемнику прижимая уши,
Люди на пляжах готовятся к новой ссоре.

Сюжетная линия разжатой замерзшей ладони
Проходит бродвеем, ломаясь на перекрестке.
Ромашкой осыпался желтый цветок адонис,
Себе нагадав такое, что даже черствый

Хозяин расчувствовался. А женская половина
Разбила на счастье хрупкий фарфоровый лагерь
Рядом с сервантом, недалеко от камина
С пламенем, любящим воск, танцующим танго.

Когда-то Горгона превратилась в скульптуру,
Неизвестно кем созданную. В одной галерее Сохо
Поселилась в углу, где свалены в кучу стулья
И тени вещей ждут от этих вещей подвоха.

Наяву

Жизнь наяву. Тьма бессонных попыток -
рядышком быть. Локоть мой оголен.
Слиться попробовать. Сердце как слиток.
Парки в корытцах полощут белье.
Солнце дежурит на башне Эола.
Щурю глаза, выходя на балкон.
Не уберечь старый год от раскола.
Вот он бежит, как с плиты - молоко.
На языке гениальных прозрений
и бесталанных ошибок и проб
цепь говорит, распадаясь на звенья,
снег говорит и ложится в су-гроб.
Письменный стол как пустыня. В оазис
ветер декабрьский загонит пургу.
То ли поставить красивую кляксу,
то ли сомнительной сделать строку.
Что не успеем при жизни короткой,
перенесем на маршрут подлинней.
Мальчик, беги за шампанским и водкой.
"Флору Лапландии" пишет Линней.
Выряжен в Клауса с елкой в таблице.
С шилом в мешке и с пыльцой на плечах.
Скрипки поют и скрипят половицы,
не концентрируясь на мелочах.
В зеркале: Адиаледа...

В зеркале: Адиаледа. Аделаида. Смех.
Пользуюсь случаем, словно предметом быта.
Из января-кентавра выглядывает человек.
Наша любовь с ним - сумма воды и спирта.
Чем запастись? Что взять с собою в рейс?
"Аду" Набокова? Фрукты? Тоску по месту,
что, как всегда пустует? Сосновый лес
сменится эвкалиптовой пряной смесью.
Я прихожанка воздушных церквей. Молюсь,
чтобы простили, чтобы пустили, чтобы
в список цветной добавили лишний плюс
духи и ангелы. Небо с его апломбом
видно повсюду. Белое с голубым.
(Хрупкий сервиз в староанглийском доме).
Аделаида. Край не земли - судьбы.
Где там ее наблюдатель, юннат-паломник?
В зимнюю ночь снится мне снова сон.
Выжженная земля. Змеи. Начало века.
Прошлого. В мареве - горизонт.
Вечер выходит не спеша на разведку
и погибает. Я просыпаюсь. Снег
нашего континента лезет в глаза и уши.
В тихом уюте домашних библиотек
легче взрослеть, но выживать - снаружи.
В зале прощания - вьюжный колючий рой.
Рядом - осиный. Оба танцуют румбу.
Если заснешь надолго, дверь в темноте закрой
и не забудь оставить после себя зарубку.

Two in One

1.

Спиртное измеряю в унциях.
Не в обжигающих глотках.
Куда сворачивают улицы
Неназванного городка?
Где втридорога солнца золото,
Вполоборота - небоскреб,
Там мы с тобой никем не поняты,
Там кормит баснями Эзоп
Пернатых, не успевших осенью
На запад лыжи навострить...

Как хорошо, что нас не бросили,
Что есть кого и нам любить.

2.

Возникни, но не возникай,
Яви себя, но не внезапно,
А постепенно, поэтапно,
Срываясь словом с языка
Чужого. Разговорник глух
К мольбе приезжего. И гулок
Звонок, родившийся в углу,
Знак кратковременных прогулок
Вдоль липнущих к рукам перил,
Сходящихся, как две прямые
В далеком будущем. И мы не
Снаружи ищем, а внутри.

Игла и то, что к ней...

Игла и то, что к ней непоправимо льнет:
Неутомимый шелк, нехлопотливый хлопок.
Присутствие зимы заметят только лед
И нитка цвета льда в предчувствии обновок.

Ты превращен, стежок, в автограф тех, кто шьет.
На опыте познав игру метемпсихоза,
Распробовав на вкус немодный шевиот,
Игла, глотая пыль, залатывает воздух.

На коже - след судьбы. Под кожей - сердца крик.
Ты превращен, снежок, в материю портного,
В простую пастораль. Стежок не говорит.
Копирует себя, не причинив урона.

В узор и в узелки, в узилище разлук,
В хранилище потерь, побоищ ледянистых.
Игла и то, что к ней... Не подчиняясь злу,
Стежок вершит добро бессмысленно, но чисто.

Не так, как мы с тобой... Спускаемся с вершин
В долину, где узор с иглой в извечном споре.
Где с треском разорвут материю души
Не в комнате жилой, а в темном коридоре.

***

Чай с иноземным привкусом горяч.
Ему не до кофейно-райских кущ.
Одну из наших встреч ты в ящик спрячь.
И сделай так, чтоб потерялся ключ.
Из капли теплой сотворив не мир,
А часть его - квартиру или луг, -
Я чаепитье разделю с людьми,
Мгновенный образуя с ними круг.
Всему на свете ты найдешь ярлык.
В подъезде ада включишь желтый свет,
К которому ты издавна привык.
И плоть его на ощупь, как вельвет.
Чай с иноземным привкусом горяч.
Одна из встреч закончится ничьей.
Почти ничем. Твой сумрак настоящ.
Мой - по обыкновенью не при чем.
Мой - кроется в надежном уголке,
На дне шкатулки, в томике стихов.
И, тень его сжимая в кулаке,
Я слышу, как поет античный хор.
Так монотонно, что зевая вслух,
Вдыхая воздух, выдыхая стон,
Мы выпадаем из понятья "круг",
Вливаясь в речку под названьем "Сон".
Так равнодушно, что иди и плачь.
А хочешь - не иди. Останься здесь.
Чай с иноземным привкусом горяч
И сладок, как божественная лесть.
И горек, как заманчивый изъян,
Из чашки дымом лезущий в окно.
И ты ему: "Куда же ты? Нельзя".
Ну, а ему, как видишь, все равно...

***

Ступеньки деревянной лестницы на крышу рыжую ведут.
Ты скажешь: "Мне опять не верится, что упадет на землю ртуть.
Что будет холодно и ветрено". Я промолчу, не разглашу
Не истину, а тайну древнюю, не шепот дерева, а шум

Неугомонного столетия, идущего к нам не спеша,
Своим ботрическим соцветием меняя мировой ландшафт.
Ты скажешь: "Все твои фантазии избыточны и не прочны.
Ты убежала из Евразии. С туманных берегов речных,

Не задохнувшихся под тяжестью короткой памяти твоей".
И с чем твое граничит княжество? С каким из медленных морей?
Разлуки степень превосходная, восход, идущий на войну
С закатом, с зеркалом расколотым, куда уже не загляну,

Кляня себя за независимость, за страх остаться не у дел
Громоподобных, как fortissimo и тихих, словно чья-то тень,
Сюда вошедшая, вбежавшая, прошелестевшая в окне,
Где ветка с листьями непадшими с объятьем тянется ко мне.

Монолог

            It is not madness
            That I have uttered.
                        Shakespeare "Hamlet"

Душа-дуреха, девочка моя.
Шероховаты бытия края.
Вот - тело, что досталось, как отместка
За простоту, наивность, тихий плач...
Его строкой пунктирной обозначь
Иль репликой аляповатой пьески.
Вот - монолог. У принца взяв урок
Риторики, не нанеся урон
Литературам, русской и английской,
В квадрат подтекста не спеша войду.
И пыль смахну, и горную руду
С подошв своих. И слово, как ириска,
В зубах завязнет. Принц, надежды нет.
Ты дунешь на огонь, и будет свет
Гореть в душе. Прощанье будет кратким.
Я дурочкой смотрю на переплет,
Конечно, книжный. Я прочту вот-вот.
И стану больше до несчастья падкой.
Сравню безличье жизни с новизной
Поддельных масок. Мне не быть с тобой.
Не быть с собой. За это ненавидеть
Характер свой, нрав мировых культур,
Рождающих неполноценных дур,
Что рвут себя, но сохраняют нити
Меж сценами (любовной, бытовой).
Увы, мой мальчик, мне не быть с тобой.
Такого счастья я не заслужила.
Не шли гонца с тяжелым рюкзаком,
Не соблазняй умелым языком,
Не говори "Не брошу" под нажимом.
Не трать флорин последний на букет
Фиалок из напыщенных легенд
С назойливой осой и нежной плотью,
Которая дрожит - ты только тронь -
И возгорится тот еще огонь.
Пусть против я. Зато Эрот не против.
Привыкла я, что призрачен отец,
Что пошло говорить: конец, конец...
И утверждать, что вот он, в самом деле.
Привыкла я влюбляться и тонуть
Офелией. Глотать то ложь, то муть
Красивых слов, чьи так противны тени
Отравленные. Эхо, не спеши
За мною повторять: пиши, пиши...
Пиши ему. Неважно что. Записку.
В которой так уместно слово "я".
Его шероховатые края,
Как крылья книг на
Завтрашнем английском.

***

На фоне шума -
наши голоса.
Мы неразумны -
скажут небеса,
наметив сходство между тем, что было
и тем, что сплыло,
влившись в океан,
сбежав из ссылки,
уронив стакан.
А что в стакане было - я забыла.

На фоне дыма,
кажется, что суть -
слегка размыта,
тает на весу,
позволив правду обнажить под лупой.
И автор с нею
совладав с трудом,
слегка хмелея,
покидает дом,
оставив на столе тарелку с супом.

Я столь упрямо
против часовой
иду не пьяно,
путь корежа свой,
протягивая Богу разрешенье
на выезд, выплеск,
exit, выход... Стоп!
Мой поиск - прииск
тех немногих строф,
которым нужно больше помещенья.

Я столь безумна,
что всегда трезва.
Внутри - Везувий.
Лишние слова
мешают жизни обрасти значеньем,
коростой твердой,
кожей, чьи шипы
шипят о чем-то,
перейдя на "ты",
воспользовавшись запасной мишенью.

Кидать себя
на мятую постель.
Шептать: "Судьба".
Не слушать сплетен стен.
Прислушиваться к голосу за кадром.
К тому, что скрыт
прозрачной пеленой.
Его хранит
в шкатулке расписной
мой лаконично-горемычный автор.

Вздох лакримозы -
облегченья вздох.
Попытка прозы.
То есть длинных строк
придаточных, замерзших, неприступных
пейзажных сценок...
Город весь в огнях
твоих нетленок,
милый вертопрах,
играющий на инструментах струнных.

Пусть ночь нежна,
а день суров и груб.
Зато душа
читает прямо с губ
сонеты, предложения, обиды.
На то и всхлип,
что близок немоте.
И краток клип,
и люди все не те,
и их сердца - сплошные лабиринты.

Ария дна

Тугая нитка яркого вольфрама
Начнется там, где в моде слово "вдруг".
Здесь - ямочки, а там - сплошные ямы,
Впадающие в пропасть или в круг
Девятый. Лифта нет. Считать ступени
До десяти. Считай, что десять их.
Где темнота на грани озарений,
Там свет, превысив скорость, в нас проник.

Здесь осенью случаются разводы
На скатерти пирушек бытовых.
Здесь Ариадна смотрит зло и гордо,
Показывая нить - тире - язык.
Здесь день забыт, как женщина из тех, что
Приходят в полночь в опустевший дом,
С любовью расстаются и с одеждой....
Откладывая счастье на потом,

Та женщина уходит молчаливо
Без песен, междометий, но зато
С богатым прошлым. За окном - массивы.
И город твой, разорванный атолл,
На то и город, что не спит с тобою.
Пространство обрывает тишину
На полуслове, ощущая сбои
В биении не сердца, а минут.

Бесцельное

Напрашиваться в гости раньше срока
К осенним небесам. Без приглашенья
Являться к тем, кому сказать: "не трогай"
Гораздо легче, чем искать спасенья
У них же, но они не виноваты...
Ты, кажется, спросил меня о цели
Существованья. Я жила когда-то
Бесцельно, да. Как призраки на сцене.
Приемной дочкой папочки больного,
Увы, не стать. За стрелкой не угнаться.
Я напорюсь на гвоздь такого слова,
Что станет тесным узкое пространство.
Теперь ругай. Подозревай. Из школы
Твоей, мой друг, я выйду с аттестатом
Незрелости, не ощутив раскола.
Из перстня вылив яд своей утраты
На белизну линованного снега,
На солнечную скатерть-самобранку
С умело приготовленною снедью
Признаний с беззащитною изнанкой.

For A. K.

            На холмах Грузии лежит такая тьма,
            что я боюсь, что я умру в Багеби.
                   А. Еременко

           ...я бы хотел
           проложить на ощупь и без сует
           те слова, которым не нужен свет.
                  А. Королев

К чему нам свет? И так оснащены
Карманными фонариками дети.
Бери шинель. И убегай от смерти,
Чьи яркие глаза освещены,
Что делает беседу беспредметней.

На холмах местной грузии - ларьки,
В которых продается тьма в бутылках.
Мысль вытечет из моего затылка
Глотком вина и каплею строки.
Прочти ее и не скрывай улыбки.

Заморский сумрак столь непреходящ,
Что я боюсь, что я умру в Вермонте,
Не в кресле, не на сцене - на работе.
И заслужу такой приличный стаж,
Что, как фасон, останусь в здешней моде.

Не Брайтон Бич и, нет, не Божий бич,
А просто bitch, с которой нету сладу,
Судьба не выдаст никому зарплаты.
Зато в конце пути нас ждут кирпич
И джаз небес из громовых раскатов.

К чему нам свет? Нам хорошо и так.
Гори, звезда, чей бледный свет не нужен.
Вот - Анненский. Он с той звездой был дружен.
Вот - Одиссей, боявшийся итак,
И вводных слов, и нимфы простодушной.

И ты б хотел маршрут придумать свой,
И я б хотела повернуть направо.
Начни строку с извечной "И" заглавной.
И критик испытает торжество.
И будет прав. И это будет славно.

Поэтому, когда ты говоришь,
Что после чашки кофе ты проложишь
Дорогу, на которой тьма из кожи
Тихонько лезет, серая, как мышь,
Я верю в то, что все теперь возможно.

Читая тебя в городе N

В каком-нибудь не старом Йорке
искусственно зияют рвы.
Мысль не выходит из подкорки
за счет своей природы ломкой
в жестоких рамках головы.

В тех снах, которые до Фрейда
взошли, как в почве - семена,
реальность видится в калейдо-
скопичных красках. В звуках флейты
я различаю имена.

Зимой холодной жгучий эрос
буравит взглядом небеса.
Сказать немыслимую ересь,
развеяв умственную серость,
не веря собственным глазам.

Плавучий остров наважденья
меня преследует везде.
Здесь бродит призрак вырожденья,
(иначе - самовыраженья),
срывая постеры со стен.

Неоново кричит реклама,
не уточняя, где и как.
Кому, когда, зачем... На камне
не оставляя камня. Нам не
впервой раздуть любой пустяк.

Любую ссору. Аlter Lego,
конструкция иных миров,
грозит таким авто-побегом,
что даже мой попутчик некий
к броску такому не готов.

Пока я думаю, ты пишешь.
Абзац (хороший эвфемизм)
политкорректен. И затишье
распространяется на нижний
этаж. Но ты не смотришь вниз.

Тебе бы вверх... Но лифт не ходит,
беря пример с твоих часов.
Дом опустел. Все на охоте.
И зверь кусает снова локти
от мнительной нехватки слов.

Есть страх. А это - то, что движет
планеты. Вкупе с "я хочу".
Стихотворение напишешь
и смотришь на него, как мыши
на сыр - дырявую мечту.

Кидая наслажденье в пропасть,
дуальную обрезав нить,
ты, может быть, услышишь голос
и заодно такую новость,
что соберешься уходить.

Тайная жизнь Томаса Хэзлетта

           Посвящается моему лирическому герою

1.

Томас Хэзлетт просыпается рано, глядя в газету, пьет
кофе. За окном - потусторонний Манхеттен.
Томас Хэзлетт целует замужних. Отправляясь в полет,
оставляет дома образ жизни анахорета.
Его телефонный номер хочется выучить наизусть.
Вы только послушайте арию на его медоточиво-сотовом.
Ему улыбнется с блюда вполне съедобный лангуст,
а с неба - журавль, что тоже давно распробован.
Томас Хэзлетт видит изрядно поднадоевшие сны.
Спит и видит. Осложненные после гриппа.
Он вчера перебрал, гражданин зазеркальной страны,
соплеменник, чей возраст легален. И можно выпить.
Он читал "Илиаду". Или что-то другое. Из той поры.
И когда я спросила его о властителе стиля, Джойсе,
он сказал: "Не читал". Жизнь по правилам. Вне игры.
Застолби, Томас, место в почетном ряду под солнцем.
Томас Хэзлетт живет почти без сомнений, и я,
задохнувшись от бега от "спасибо" до "извините",
удаляюсь из списков, где целуются все подряд
на английском, на русском, на шведском и на иврите.

2.

           …mixing memory and desire…
                  T. S. Eliot

Я уеду зимою на юг
от друзей, от судьбы, от подруг,
от кругов на гудзонской, соленой,
изумленной воде. Небоскреб
не признает, что жизнь - это стеб
каждодневья, - и рухнет невольно.
Томас, Томас, влюбиться в тебя
в сердцевине гнилой декабря,
где пустыни в заснеженном виде
отпустили на волю мираж.
Он тихонько себе умирал.
А теперь он - единственный зритель.
Умирая, желанья смешай,
вылей вон остывающий чай,
хлеб на стол положи, если хочешь.
Чтобы после пришли закусить,
перегрызть ариаднину нить.
Чем угодно тебя заморочишь.
Томас, Томас, истома моя.
Этот мир состоит из старья,
а старьевщик еще и могильщик.
Помогильщик, помещик, щекой
прижимаюсь к сторонке другой,
собирая не вещи, а притчи.
Поминальным хоралом зимы,
нежным запахом снега, хурмы
наполняются, Томас, невстречи.
Но предчувствий заливиста трель.
Нам друг другу в глаза не смотреть,
И не слышать, что сверху нам шепчут.

3.

Ты бываешь очень разным.
С кем тебя так часто видят
в переулке старых вязов
и разрушенных идиллий?
Ветер путается в знаках
И грешит не понарошку.
Водохлеб мой с аквалангом
неземной исходит дрожью.
Стих в тебе по рукоятку.
Из букета красных строчек
правду, гордую при-матку
вытрясала прежней ночью.
Выжигала, выдавала
за свою, мой ангел, Томас.
Лилии на покрывалах
расцветали, слыша голос.
И смеялись, осыпаясь,
чередуя поцелуи,
в нежность впрыскивая жалость,
а в январь - раствор июля.

4.

Любовь голубоглазого блондина.
Из Лондона. Да это - Бози, Бози!
Так провести поэта на мякине,
что умер не от счастья, а от злости.
Из нищеты, нирваны для убогих.
Из немоты, прикрытия для громких.
Где метрополис, там - приют для оргий.
Скользи, скользи, мой вездеход, по кромке.
Где вездебоги управляют миром,
нечеловеки, Томас, не меняясь,
проходят мимо. Глаз касаясь. Мимо.
А ты опять натягиваешь парус
и держишь курс, читая сквозь бутылку.
Твои объятья стоят Карфагена.
Пусть горяча троянская кобылка.
Ладонь твоя ложится на колено,
и это - крах. Замешанный на страхе.
И это - боль. Трезубец, треугольник.
Любовь слепца и ужас бедолаги,
и тексты, что заучивает школьник.

5.

... именно поэтому можно больше меня не читать
из корзины, не стоящей выеденного яйца, можно
достать черновик, потянуться к нему за ложью
а посмотришь поближе - мечта.

... именно ты, Томас, забудешь меня скорее, чем
ненасытное сердце мое. Так, кроши ему хлеба, хлеба,
испеченного из муки настоящих земных гипербол,
да и родинка на плече

продолжает тихонько ныть и болеть за тебя, тебя,
словно сделанного из бумаги, железа, камня.
Чьи-то резвые ножницы осторожно кромсают память,
чтобы можно было прибавить, а не отнять.

Смоква Москвы

I

Транспорт ходит медленнее, чем обычно.
Странные лица спрятаны в скобки окон.
Ветер съедает остатки бесед о личном.
Мы понимаем, что это нам выйдет боком.

Комната с видом на счастье сдается Богом.
Тихо и не азартно сдаются карты.
Поезда ходят по одним и тем же дорогам.
Кажется, в двух направлениях: туда, обратно.

Прошлое трафаретно. Будущее абсолютно.
Иногда я желаю, но чаще всего - жалею.
Птичья возня в листве. Жизнь, начинаясь утром,
Удлиненною тенью падает на колени.

II

Смоква Москвы вызревает в душе.
Катится память вдоль шумных проспектов,
райских садов, что всегда - неглиже.
Вдоль вернисажа. Не думай об этом.
Смоква Москвы - это дом без дверей.
Рама без стекол. И рынок без яблок.
Это изгнание грешных детей,
светлого "завтра" почуявших запах.
Осень оранжевой тыквой сидит
на подоконнике рядом с геранью.
Смоква Москвы - это наш лабиринт.
Миф, состоящий из радужных граней.
Ты не завоешь от скуки, не жди.
Ты озвереешь от жгучего счастья.
Ты никого, никого не щадишь.
Ты ни к чему, ни к чему непричастна.
С памятью древней, как ветхий собор,
Но оживающей по воскресеньям,
Я вышиваю нехитрый узор
Крестиком тонким,
Нательным,
Осенним...

III

Ты один? Значит, сам по себе.
Поклоняйся кумиру-судьбе.
Воскури фимиам на балконе.
Нас Харон не дождется. Плыви
Из лагуны усталой любви
По маршруту сердечных агоний.

Ты один? Значит, время пришло
Бросить весла. Забыть ремесло.
Заглядеться на новые звезды.
Расплатиться за свет темнотой.
Ровно в полночь спустившись в метро,
Ностальгию почувствовать остро.

Ты один? Значит, словом "прости"
Нас грядущее вновь угостит.
И глаза заслезятся от кашля.
И холодная ночь за окном
В воду плюхнется рыбой, веслом,
Отражением каменной башни.

IV

Даруй мне песнь, октябрь неистовый.
Глотком, прошу, последним стань.
В кровь по частям надежду впрыскивай,
Со мной столкнувшись у моста.
Листаю жизнь многостраничную,
Высматриваю в телескоп
Связь звезд сугубо нелогичную.
Приходит ночь, как вор с отмычкою,
И отпирает небоскреб.
Даруй мне песнь такую древнюю,
Чтоб мелос, в воздух обратясь,
Предметы озарил отдельные
И не позволил им пропасть.
Я вольнослушателем страждущим
И птичьим гостем всех столиц
Пройдусь по улицам и кладбищам,
Пресытившись любовью-блиц.
И только набережных сумрачность,
Одетая в душевный лед,
Нас встретит отстраненно, буднично,
Узнав о встрече наперед.

Соната декабря

Снег за окном. Камина жар.
И, душу накормив с ножа
и напоив ее виной,
в чернильный сумрак, в вороной
я падаю. И мой декабрь -
вместилище абракадабр,
и забракованных идей
и в брак вступающих людей.

Снег за окном. И жизни дрожь
кончается мольбой "не трожь".
Стихи, срываясь в пустоту,
вдруг обретают остроту
ненужную здесь никому,
скорей, ведут тебя к тому,
чтобы понять, что счастье там,
где ты и слово, как чета.

Снег за окном. И нет греха
в твоем стремленьи к берегам,
к другим, а, может быть, и зря
любить места, где нет тебя.
Я падаю. И мой декабрь
глядит на мир издалека,
посторонившись, как герой,
уже сыгравший свою роль.

Снег за окном. Но неги нет.
Есть тень, теряющая свет
и обретающая тьму,
впотьмах бредущая к Тому,
кто Там. Поэмою огня,
декабрь, ты станешь для меня.
И не горы, и не конца,
и не тернового венца.

Снег за окном. И сердца жар
тугим кольцом привычки сжат.
Любовь есть красная строка
и порождение костра.
И с этой нитью, как слепой,
находишь путь к себе домой.
И, покидая лабиринт,
растерянный имеешь вид.

Summer Blues

Зажигается лето. Скрипичным ключом
Просыпается в шумной листве.
Ни о чем говорить, размышлять ни о чем.
Потерялись в некровном родстве.

Поднимаясь со дна, устремляется вверх
Льстиво-лестнично-свадебный марш.
Словно ласточки, ноты, сорвавшись со стрех,
В мир житейский врываются наш.

Вдохновитель - июньский рассеянный дождь.
Искуситель - злодей-циферблат.
В темноте промелькнет карандаш или нож,
Чтоб прервать затянувшийся кадр.

Чтобы вырезать профиль нечеткий судьбы,
Тонким лучиком страха сверкнув.
То, что будет с тобой, постарайся забыть.
То, что было, попробуй вернуть.

"Вот те крест!" - говорит перекресток тому,
Кто спускается с мокрых небес,
Чтоб воззвать к поврежденному чувством уму,
Бросив благонадежную весть,

Как подачку, монетку на теплый асфальт...
Символ веры в грядущий абсурд.
"Не ложись на краю..." - тихо шепчет мне сад,
Отпуская на волю слезу.

Visual Basic Instinct

За мерцающей пленкой несбыточных снов
Узнаю по наитью инстинкт основной.
В позолоченном хоре чужих голосов
Слышу собственный свой.

Ты скажи мне, провидец, о планах своих
На ближайшие дни, на грядущую жизнь.
Ты рекордов в пророчествах зимних достиг.
Ты и твой альтруизм.

Ни Прудон, ни Бердяев не знали о том,
Что за Эросом - вакуум, ноль, пустота.
Что за Эросом - чистый и вымытый дом,
Только в нем - ни черта.

За влажнеющей ночью и липкой мечтой,
Паутиной объятий с громадным Ничто
Обнаружишь ты складки нестиранных штор,
За окном - бурный шторм.

За не очень простым "я люблю тебя, жизнь"
Овладеет душой недовольство судьбой.
Нет готовых моделей. Есть только эскиз,
Что отвергнут тобой.

Быть всегда основным - значит жить на ходу.
Значит петь одну песню, но в разных ладах.
И уметь говорить: "Я попозже зайду
В ваш вселенский бардак".

Быть всегда основным - значит в оба смотреть.
За другие инстинкты не дам ни гроша.
Пусть летят в те кварталы, где бабочка-смерть
Им позволит дышать.

Возвращение блудной овцы

Одетая в траур, овца собралась на раут.
Бедная золушка, почувствовала, что у нее есть будущее.
Брось тосковать, наш мир ненавидит тоскующих.
"Ты готова пожить среди нас?". Ответь, как скаут.
От поклонения до заклания - всего лишь один метр.
От поклонения до клонирования - и того меньше.
От комического до космического - мне тихо шептал мэтр -
расстояние мизерное, единица измерения прогулки пешей.
Одетая в траур, выйди из черной ауры,
одари золотистым руном искателя приключений.
Не под ноктюрн, а под марш великолепно-бравурный
входишь ты в залу, испытывая к людям влечение.
Расскажи, как сбежала от волка, от пастуха, от ножа.
Одиссея овцы начинается со времен аргонавтов.
Расскажи о том, как убегает в пятки душа,
назначающая свидание с Богом на завтра.
С духом потерянным, отбившаяся от стада,
возвратилась сама, вопреки Иисусовой логике.
Не оставляй надежду, ты входишь в предместья ада,
и тебя здесь встречают чернокнижники и черносотники.
Выдержи пытку стоически, игрушка моя гороскопная.
Шерстью "мерино" согрей нас зимой холодной.
2003-ий - год черного юмора, и черной чертою дробной
ты разделяешь время земное и время Господнее.
Одетая в траур, спустилась по лестнице с неба.
Окинула взглядом, привыкшим к давке зодиакальной.
Покинув на целый год объятья жаркие Феба,
станешь объектом охоты чей-то маниакальной.
Возвращение Блудной Овцы лишает отца дара речи.
В нашем царстве овечьем теперь будет тихо-тихо.
Образцово-овцово неоновый купол подсвечен.
Звезда в облаках страдает от нервного тика.

Случайными бывают только браки

Случайными бывают только браки.
Все остальное, друг, закономерно.
Не наделенный точным глазомером,
ты все же так настойчив и упрям.
Пытаешься понять, понять не можешь.
И, упиваясь невозвратным прошлым,
из глаз своих выдавливаешь влагу,
не доверяя зыбким новостям.

У нас с тобой свидетелем - лишь небо.
В его архивах мы - в заветной папке
с тесемкой цвета первой нежной травки.
Архангел-клерк задумался, молчит.
И все здесь хорошо да только - грустно.
Пойдем скорей искать детей в капусте,
капусты нет, есть огурцы и репа.
И запасные от любви ключи.

Случайными бывают только браки.
И мы, стараясь разглядеть сквозь гущу,
все прелести превратностей грядущих,
всю горечь оставляем на потом.
Считаю на своей душе морщины,
предпочитая следствия причинам.
И всхлипывает мир, угрюм, заплакан.
И боль его я чувствую нутром.

Неужто даже чудо не случайно?
Во вторник ожидать волхвов с дарами
и счастья, что всегда не за горами.
А в пятницу - изгнанья за прокол.
И только мы, потерянные в море,
звучащем, может быть, слегка минорно,
на "нет" и "да" любовью отвечаем...
И Бог с ним, с небом. Небо - далеко.

Комментарий к суеверию

Все приметы опять повторяют - забудь!
Погоди. Если будешь меня торопить,
То тогда лопнет самая крепкая нить
И случится раскол во вселенной.
В полусонной квартире живем, не смеясь.
Что ценили, то втоптано в липкую грязь.
Я твою нелюбовь прочитаю на лбу
И взгляну за окно суеверно.

За твоею спиной ухмыльнется двойник.
Подожди, не пугайся бездонных глазниц.
Это - пара несчастных и мерзнущих птиц,
Что вернулись с холодного юга.
В полумягкой ладони сжимаю листок.
Не письмо, не обрывок - а, впрочем, постой.
Ты, быть может, к моим новостям не привык,
В разговоры входящим без стука.

Может, стоит вернуть все на прежний виток,
Постепенно стараясь друг другу помочь.
Я гоню остальные подробности прочь.
Разберемся, пожалуй, без крови.
Просто нам не хватило глотка одного.
Просто нас разделяет с тобою окно.
Тусклый льющийся свет, одинокий цветок
И закат от смущенья багровый.