|
| ПРЕМИЯ - 2004 | ПРЕМИЯ - 2005 | ПРЕМИЯ - 2007 | ПРЕМИЯ - 2008 | Главная страница | АВТОРЫ Тимофей Дунченко Антон Очиров Елена Круглова Евгения Риц Дмитрий Зернов Мария Глушкова Василий Бетаки Григорий Злотин Ксения Щербино Марианна Гейде Янина Вишневская Вадим Калинин Полина Филиппова Денис Осокин [pdf] О.Фролов Валерий Нугатов Светлана Бодрунова Юлия Шадрина Олег Панфил Сергей Чернышев Александра Зайцева Федор Сваровский Резо Схолия Сергей Михайлов |
Номинация от журнала «РЕЦ» № 40, 2006
Выпускающие редакторы Василий Бородин, Сергей Чегра Автор: Александра Зайцева Биография:
Прозаик, поэт. родилась в 1985 году в Москве. 2002-2004: журфак МГУ. с 2004 студентка Литературного института им. А.М. Горького. работает в РИА-Новости.
ДЕТИ
1.Собирал гербарий для школы: этот лист потемнее, этот красивее, а под конец все равно обреченно листал полную тетрадь одинаковых кленовых опилок, сморщенных и пахнущих осенней дачей. Иногда открывал "Незнайку", а оттуда на меня смотрел – сморщенный и затхлый, забытый несколько весен назад, и никогда не удавалось вытащить его из книги, всегда он – "кррряк" – становился мозаикой. Мало того, еще и "Незнайка", огромный, в бордовой обложке, был обижен неизвестным: страницы рваные, на самом интересном месте. Что же творилось у Шпунтика? И запах осенней дачи. Что там, на этой даче, осенью – черт поймет, был только зимой, когда следы превращений были под снегом. Я думал весной: сбегу из дома и поселюсь в сарае... Украду три миллиона у родителей, а спать буду на матрасе надувном. Зимы в моем случае не существовало бы. Я не любил строить замки из песка, а строил – муравейники. Головы из глины. Людей из ягод и слуг из братьев и сестер. Я довел до слез своего брата и впервые увидел, как плачет мальчик. Мальчик плакал, уткнувшись лбом в дерево. 2. Утром брат перебил мне палец молотком. А корабль получался такой стройный, гладкий, почти готов был взять бабушку на борт. Ночью, с фонариком под одеялом, я рисовал карту Плеврита. – Там хорошо, – обьяснял я этому несмышленышу, моему брату. – Все камни на дороге легко выковыриваются. Можно собирать и класть в речку. Наши дорожные булыжники не очень-то порассматриваешь. Клади их в речку, не клади, они так и останутся серыми, бугристыми, сердитыми. Утром, натаскав из сарая досок, мы взялись за корабль, но бабушке пока решили не говорить. Неделю назад она сказала маме: "Плеврит – моя судьба!", сказала очень горячо, а мама, когда мы спрашивали, почему редко видим бабушку, говорила: "Бабушка готовиться к отъезду в другую страну". Мы ревели: в какой стране хорошо, если там нет бабушкиных детей, великого множества ее детей, моей мамы, дядюшки, тетушек, меня, брата, сестер. Мама говорила: мы к ней переедем, по очереди, только я и брат – нескоро. – Плеврит называется эта страна, – говорил я брату за полдником, когда взрослые оставляли нас наедине с вазочкой, набитой печеньем. – Судьба бабушки, и наша судьба тоже, только в старости. Мы почти закончили строить корабль для бабушки, и тут брат попал мне молотком по пальцу. Сестры давай смеяться, и тут я кричу: – А вы состаритесь позже, и мы-то с бабушкой первее свидимся! Они давай меня бить цветами. Нарвали букеты длинноногих-одноногих ромашек, и меня ими колотили. У меня палец синеет, кричу, ромашки в рот попадают, сестры – дуры. На следующий день, пока меня возили в город, к доктору, бабушка уехала (улетела? уплыла?) в Плеврит, страну, где дожди редко, по специальным днями календаря. Ох, как я возмущался: уехала, со мной не попрощавшись, слыхано ли, видано ли, ведь корабль для кого строили? Для нее! Пусть и не достроили, пусть пришлось, быть может, добираться в неудобном поезде. Брат меня вопросами душил: "Как бабушка доедет, она ведь старенькая, и не ходит, и так много кашляет?" Под вечер мы, "бедные дети", как сказала одна из тетушек, ели картошку в гостях у соседей ("Вы не приютите наших на один вечер? Не хотим, чтобы они видели" – что? Наверняка без нас тефтели уплетают). Я гордился раной, синим пальцем, спрятавшимся под белой повязкой, дуры-сестры кормили соседскую кошку хлебом, а брат ныл: "Хочу, хочу тоже в страну, хочу". Я гордился: первый туда доберусь! А как же, на правах старшего. Первый забегу в бабушкин дом, первый отведаю приготовленные для внуков пироги, выберу себе лучшую комнату. Но что бы вы думали, этот проходимец, мой младший брат, и здесь меня обставил. Родители, в свою очередь, оказали первоклассными врушками. Когда на следующее лето я со слезами вопрошал: "Отчего же вы говорили, что попадет он туда позже, чем я, и то – лет через семьдесят?", они сочинили такую складную легенду, пальчики оближешь, до чего легенда сладкая. Меня, впрочем, не обмануть, этот хитрец, младший брат, сначала перебил мне молотком палец, а через год решил досадить поболее. Теперь слежу за сестрами. Сестры – дуры, и вряд ли додумаются, как улизнуть в необычайную страну. Побега вроде того, что придумал брат (сказал, что на речку идет, купаться – ищи потом, свищи!), им не изобрести, но кто знает девчонок, вдруг у них свои хитрости. И я все лето за ними присматриваю. Я старший брат. 3. – Я, – говорит Мара, – стукнусь головой об доску и умру. – Да, – говорю я. – А Лель-Иваныч зайдет – и в обморок. – Ура же! – говорит Мара. – Тут я воскресаю и бросаюсь Лель-Иваныча целовать. Геометрию отменили, мы птичками расселись по партам и думали вслух о любви. Мара говорила: – Купаться хочу, не могу. И мы, побросав парты, тянулись к подоконникам, умещались там, смотрели на школьный двор. Стайка мальчишек, резавшаяся в карты на другом конце класса, о чем-то зашепталась и вдруг рванула на улицу. Через минуту они были внизу, бегали по футбольному полю, рисовали на песке граблями. – Что это они рисуют? – спросила я. Мы напряженно молчали, следили, как мальчишки, орудуя хозяйственными инструментами, ругаются и выводят одну неровную линию за другой. – Чебурашка, – после долгой паузы предположила Кузя. Мальчишки ненадолго побросали грабли и принялись ругаться, видимо, не сойдясь во мнении о том, каких размеров должна быть картина. – Глупости, это не чебурашка, – сказала Люшка. – Это человек. – На Лель-Иваныча похож, – сказала Мара, особенно не глядя в окно. Мальчишки помирились, схватили грабли и давай рисовать с удвоенной скоростью. – Может, правда Лель-Иваныч? – спросила Кузя, когда один из мальчишек пробегал мимо окна, волоча грабли и оставляя за собой линию, тоже входившую в рисунок. – Нет, он... О господи. – Боже мой. – Они что, серьезно? – Что, что? – Кузя вертела головой. – Что это? – Кузька, отвернись, тебе рано. Психи. Скоро мальчишки закончили с рисунком и, столпившись под окнами, кричали, чтобы мы выглянули оценить их творчество. Мы давно потеряли к ним интерес, и в окно выглянула директрисса. Скоро мальчишек за уши вернули в класс. Обиженные, они принялись играть в футбол нашими сумками. – Дурак ушастый! – Мара поймала летящий через весь класс рюкзачок и погрозила им одному из мальчишек. – Вот звереныши, – сказала она, возвращаясь в наш тесный круг. Столпившись у доски, мы рисовали дерево. Я выводила листья, Люшка – вычурные корни, а Кузя рисовать не умела, и просто закрашивала мелом ствол. Мара тоже схватила кусочек мела, черкнула им разок-другой, подарив дереву нескольких птиц, и бросила это дело. – Скучно! Давайте играть. Или что-нибудь устроим. Или – не знаю... Поговорим. Каждый день говорим, но это скучно; давайте говорить про... я не знаю! Люшка тронула ее лоб. – У тебя лето в голове? – Поет, – согласилась Мара, – и плещется, и летит. Летит – ведет себя по-летнему, то есть, и... Кузька, тебе кто-то жвачку к юбке прилепил. Я открыла окно, и на карниз слетелись голуби. Мы, выложив на парты бутерброды, крошили голубям хлеб, а колбасу отдавали назойливым мальчишкам. – День откровений! – обьявила Мара. Мы уставились на нее. – То есть, – обьяснила Мара, – каждый говорит о себе что-нибудь эдакое. Я начинаю. – Только не про Лель-Иваныча, – сказала Люшка. Мара обиделась. – А мне физик нравится, – сказала Кузя и легла головой на парту, чтобы поспать немного. Мара бросила голубям кусочек сыра. – Они сыр не едят, – сказала я. Мара не отзывалась. – Ладно, – сказала Люшка, – кто со мной в столовую за соком? Мара швырнула кусок сыра в голубя и бросилась в коридор. Кузя подняла голову: – Что такое? Кто умер? – Может быть, мы умрем, – сказала Люшка. Над нашими головами пролетел черный портфель, врезался в кактус на окне и с грохотом обрушился на пол, усыпанный землей из расколотого на черепки горшка. Мальчишки победно загоготали. Вернулась Мара, у нее горели щеки, я подумала даже, что она сердится из-за кактуса, но тут Мара крикнула: –Будет геометрия! – Да ну, – заныла Кузя, – пятнадцать минут осталось. – Будет, будет, будет! – Мара, не слушая, танцевала, двигаясь между парт, опуская ладони на спинки стульев и вскидывая их над головой. – Он внизу стоит, с завучем разговаривает, я сама слышала, сказал: "сейчас поднимусь, соберу домашние работы!" Мальчишки взвыли и, похватав портфели, ринулись вон из класса. – Эй, куда? – Люшка побежала их догонять. – Мне же попадет, как старосте. Уроды, стоять! Мы прилипли к окну. Мальчишки высыпали на футбольное поле, они мчались к низкому бетонному забору, где начиналась свобода. За ними, смешно вскидывая ноги, бежала, увязая каблуками в мартовской грязи, Люшка и потрясала кулаками. У забора она схватила одного беглеца за рубашку, но тот вырвался и Люшка, взвизгнув так, что донеслось до нашего, последнего этажа, рухнула в смятую, коричневую траву. – Она что, плачет? – Вот глупая. Кузя сказала: – Вы уж передайте Лель-Иванычу, что мы сейчас придем, – и скоро тоже показалась под окнами. Люшка сидела в траве и не хотела подниматься. Кузя потащила ее за руки к фонтанчику с питьевой водой. А я только в эту минуту обнаружила, что Мара не следит за Люшкиными приключениями, а стоит возле кафедры и гладит пальцами стекло на учительском столе. Из-под стекла на нее смотрели выпускники прошлых, позапрошлых лет, почетные грамоты и билетики на метро. Я прокралась в коридор и там столкнулась с Лель-Иванычем. – Стоять! – сказал он. – Обратно в класс шагом – марш. Я в метро застрял, но урок закончу. Надеюсь, никто не сбежал? – Никто, – сказала я и начала пританцовывать. – Лель-Иваныч, я вернусь, честное слово, только в туалет... – Беги, беги, – испугался Лель-Иваныч и шмыгнул в класс, закрывая за собой дверь. Я выждала пять минут, подкралась и сунула ухо в щелочку. – Чего там? – спросила запыхавшаяся Кузя. Рядом стояла Люшка, злая и красная, на ее голубых джинсах темнели пятна земли. – Пришел, – сказала я, пытаясь услышать хоть один звук из класса. Мы толптались у двери до начала перемены, и, когда под потолком некрасивыми звуками взорвался медный звонок, переглянулись. – Пора дверь выламывать, – решительно сказала Люшка. – Они, поди, уже детей понарожать успели, а нам здесь через пять минут географией заниматься. Мы осторожно постучались. Нам не ответили. – Девочки, расступитесь, – разлился над нами грудной голосище географички. Толстая и широкая, она оттеснила нас в стороны зажатыми под мышкой картами. – А в класс нельзя, – сказала Кузя. – Ой-ой-ой. Географичка, проигнорировав Кузю, распахнула дверь, и в коридор вылетели несколько голубей, оставляя след из хлебных крошек. Мы заглянули в класс, а там никого и не было. 4. Был я маленкьий, и летом меня отвозили в деревню к двум бабушкам. Там я каждый день набирал полные карманы гороха, тащил от сарая на плече длинную лестницу и с ее помощью забирался на крышу. С крыши был виден скучный, неподвижный лес, иногда взрывающийся парой-тройкой птиц, поле, волнующееся рядами черно-белых коров, и дом соседей, где жили двое алкоголиков, муж с женой, и близнецы, их потомство. Я как-то не задумывался над тем, что близнецы – такие же дети, как я, как моя сестра, только на пару лет младше. Если бы кто-то сказал мне, что близнецов их родители нашли на дне пруда, мне показалось бы это вполне логичным. У них были не просто похожие лица. Я думаю, их делали так: сотворили одного, рядом поставили зеркало, и вытащили оттуда второго, наискосок похожего. Они выглядели помятыми, изжеванными, и рты у них никогда не закрывались. Близнецы воровали мои игрушки, а я, возвращаясь с рыбалки, приносил им полный котелок водоплавающей мелочи; кто-то сказал мне, что близнецы любят кормить домашнюю птицу рыбой. Как-то я оказался у них во дворе и увидел: всю рыбу они складывали (сначала – выпускали, потом складывали, чуть позже, наверное, утрамбовывали) в трехлитровую банку с грязно-желтой водой, потом садились на землю, обхватывали банку руками, смотрели на своих рыб, иногда подкармливали рыб червяками. Однажды близнецы пришли к нам и сказали: "Дайте велосипед покататься". У меня был первоклассный велик, "дружок". В день, когда с него сняли боковые колеса, я превратился в сверхгероя. На этом лучшем в мире космическом корабле я носился по деревне и расстреливал из лазерной пушки милиционера, живущего в соседнем доме. Поэтому отдавать велосипед близнецам, пусть даже на пару дней, не хотел, уперся молодым бычком и дулся за сараем, ковыряя пальцами землю. "Саш, – сказала мама, садясь рядом со мной на корточки. – Ты же понимаешь, они плохо живут, у них никого нет, кроме собаки". "И рыб, – подумал я. – И моих ворованных машинок. Сперли мою красную машинку на батарейках, а когда я спросил хитро, откуда у них такая, сказали, что купили!" "Саш, – продолжала мама, – надо учиться добрые дела совершать. Они покатаются пару дней, потом вернут, это ведь наши соседи". В общем, велосипед переехал в их просторный, заросший травой двор. Я сидел на крыше и видел, как близнецы трогают велосипед руками, серыми от пыли, красными от вишневого сока. На следующий день близнецы с криками катались по дороге, мимо поля, а я так же мрачно смотрел на них. "Видишь этих имперских ублюдков, Чубакка? – говорил я своему второму пилоту. – Недолго им осталось рассекать на нашем корабле!" Однако в тот день, когда я и мой второй пилот должны были воссоединиться с реквизированным на время кораблем, близнецы куда-то пропали, и велосипед вместе с ними. Не было их видно и на второй день, и на третий. А на четвертый они снова гоняли по улицам. "Ма-ам! – говорил я. – Ну сходи, отними велик!" Мама, пытаясь отцепить меня от своего фартука, говорила: "Неудобно, ты понимаешь, они ведь болеют..." "Чем болеют? Голова у них больная, одна на двоих!" Мама говорила устало: "Головой и болеют", и я не знал, что на это возразить. Почему-то взрослые настаивали, чтобы я подождал, пока близнецы сами вернут велосипед. Стоило мне заикнуться о применении грубой силы, я слышал непонятное мне слово: "Неудобно". Кому неудобно? Почему неудобно? Я и мой велосипед, он же "Поющий принц" с тремя лазерными пушками, разве виноваты в том, что близнецы, хоть и немногим младше меня, а до сих пор не умеют читать, писать и толком говорить? Лето кончалось. Мама сказала: "Давай подарим велосипед близнецам". "Ведь можно отнять!!.." "Тихо... Это неудобно!" Меня вытолкнули на улицу. Там близнецы, уже не смущаясь, перед нашим домом нарезали на велосипеде круги. Я подошел к ним. Близнецы схватились за велосипед и притянули его к себе. – В общем, это, – сказал я. – В общем, как бы. Ну. Я стоял и смотрел на мой верный корабль, смотрел и знал, что никто не сможет управлять им лучше меня и моего второго пилота, никто не знает капризного характера "Поющего принца", никто не догадается, какие в нем есть тайники, и где я храню гаечные ключи. Близнецы дышали открытыми ртами, смотрели на меня большими, немного скошенными глазами. "Неудобно, – говорила мама, отправляя меня к ним. – Они несчастные дети, и мать их несчастная женщина..." – Неудобно, – сказал я. – То есть, тьфу, блин. То есть, мы тут решили, то есть, я решил. Короче, это вам. Подарок. Близнецы вытянули шеи, высматривая, где же подарок. Я разозлился и мысленно расстрелял их из бластера. – Велосипед – подарок! Мы его вам дарим. Навсегда. Забирайте. Откуда-то возникла мама, решившая, видимо, что один я не справлюсь. Склонившись над вцепившимися в велосипед близнецами, она сказала: – Мы с Сашей увидели, как вы к нему привязались... Я побежал к сараю, схватил длинную, тяжелую лестницу, пошатываясь, отнес ее к дому, залез на крышу и оттуда еще разок расстрелял близнецов из бластера. А потом слез с крыши и больше там не появлялся. Смотреть оттуда было не на что. Поле с коровами, полумертвый лес и пыльная дорога, по которой каждые пять минут проносился желтый велосипед. 5. Ох, выстроим город из мандариновых корок, улицы мандариновые и собачки мандариновые, только мальчики с девочками из марципана, да старушки из печенья, песочного, мальчики с девочками носятся вокруг старушек, их носов касаются, длинных и сморщенных. – Ох, ох! – говорят старушки, будто им весело, и улыбаются, иного не осмеливаются делать, а то вдруг оторвут им длинные носы, пусть и сморщенные, а все же свои. Тогда марципановые девочки с мальчиками смелеют и начинают трогать старушек за их волосы, на ощупь как проволока, на вид как сказочная серебряная пряжа, пахнут же как самое дно гроба, обитое дешевой тканью, самое дно, где какие-то крошки-перья забились в углы и уже лень их выковыривать. – Ох, ох! – старушкам немного больно, смотрят они друг на друга и пожимают плечами. Какие нынче дети пошли разноцветные, у того мальчика красные штаны, у той девочки рыжие глазки. Марципановые детки смелеют и отнимают у старушек кресла-качалки, приделывают им колеса, и давай кататься по мандариновым улицам наперегонки. Пыль за ними, собаки из-под колес, деревья бьют листьями по лбу. – Ох, ох! – и снова старушки недовольны, смотрят им вслед, сгрудившись на одном, теперь общем диване. Теперь они сами себя трогают за длинные носы и волосы, но недовольны по-прежнему, перешептываются: – Вот раньше-то детки другие были, приходят и трогают. 6. Мы его звали Тапой. Сначала Тапком, потому что гулять он выходил в тапочках, но потом девчонки стали его жалеть, подкармливать, и ласково звать Тапой. Мальчики не жалели Тапу, они его били. Мы запрещали, и все равно они подкарауливали его и били. Девочки не прогуливали школу, зато мальчишки сбегали с последних уроков, мчались во двор и ждали, когда Тапа выйдет из дома. Он выползал, опираясь на костыль, валился на скамейку, лежал на ней боком, потом находил силы подняться. Если было солнце, он садился так, чтобы греть лицо. Мы еще боялись, как бы он через очки себе глаза не поджег. Тапа выползал на скамейку, и тут мальчишки его окружали. Брали под руки. Бабушка Тапы, следившая из окна, думала, что он идет с ними играть. Мальчишки волокли Тапу за гаражи, там валили в песок и начинали эксперименты. Они придумали эксперименты, когда поняли, что Тапа ничего никому не рассказывает. Сначала был эксперимент: как человек реагирует на огонь. Тапа плохо реагировал, мычал, сучил ногами. Потом был эксперимент: как человек реагирует на песок в глазах. Тапе не нравилось. Еще были эксперименты с водой, с травой, с палками, с гусеницами. Однажды я, в который раз прогнав мальчишек, вынимала бабочек у Тапы изо рта. Я в тот день была одна. Я сбежала с истории, потому что видела, как мальчишки волокут Тапу к огородам. Со мной никто не побежал. Когда я вытащила последнюю бабочку, Тапа сел и протянул мне ладонь. Я положила на ладонь мертвую бабочку. Тапа ее скинул и опять протянул ладонь. От незнания, что делать, непонимания, чего он хочет, и дикого смущения, вдруг я склонилась и клюнула губами эту ладонь. Поцеловала, теплую и маленькую. Тапа мне улыбнулся жутко и стал до меня дотрагиваться: до плеч, до кос, до рук и ног. Мягко дотрагивался, гладил, он так благодарил меня. Потом он учился ходить без костыля. Одна я помогала Тапе, девчонки теперь дружили с мальчишками. Ни тех, ни других Тапа больше не интересовал. Они кричали нам вслед про тили-тесто, потом обидней. Тапа видел меня во дворе и сразу тянул руки, звал учиться ходить. Я плакала и била его кулаками, коленками, потому что из-за него со мной больше никто не дружил. Не получалось бросить Тапу, и к ребятам вернуться тоже не получалось. Он научился ходить без костыля к лету. И я сказала: "Тапочка, миленький, до свидания, у меня экзамены, я перехожу в девятый класс". Тапа на меня смотрел. Я сказала: "Тебя в девятый класс не возьмут, только на следующий год". Хотя никто его никуда не возьмет. Даже в ясли. Потом я заходила во двор и видела, как он тянет руки. Надо мной смеялись, говорили: "Тебя жених ждет!" Тапа теперь умел ходить, шел за мной, как щеночек. А я умела бегать. Я летом и осенью только училась, со мной по старой памяти никто не дружил. А в декабре мама послала меня на рынок за капустой. Тапа встретил меня у детской площадки, схватил и потащил за гаражи. Сумка осталась лежать на дороге. Я укусила его пару раз, я говорила: "Тапочка, ты такой сильный, я не знала, что ты такой сильный, отпусти меня теперь домой, я тебе на новый год ботинки подарю". Потом, когда надо мной была его вонючая куртка, кто-то швырнул в Тапу камнем. Я села и вытерла перчатками лицо. Тапа лежал лицом в снег. К нам подбежали трое мальчишек со двора. Я помчалась собирать капусту в темноте. А мальчишки взяла Тапу, переставшего дышать, и отволокли на скамейку, где он обычно сидел летом. Ночью я пару раз выглядывала в окно. Тапа сидел на скамейке, скособочившись. Его неравномерно покрывал снег. |